Отрывок 2-й 10 декабря[1]
Я начинаю книгу о моей собственной жизни.
Вот я вернулся домой — вечером, 10 декабря 1930 года — и начинаю писать книгу о моей собственной жизни. Именно с написания того, что я вернулся домой в сегодняшний вечер и т. д.
Домой — это к Валентину Катаеву. Я живу у него. Это на Сретенке, в Малом Половинном переулке[2].
Рядом извозчичий двор и трактир под вывеской «Бухта». Катаевские окна выходят в этот извозчичий двор. Там стоят освобожденные лошади, жуют из мешков, натянутых на морды. Другими словами, едят, не видя, — длительно, много, однообразно: перемалывают. (Никому не интересно будет читать про двор.) А в переулок выходит крыльцо «Бухты». Оттуда вылетает пьяный. Потом он лежит поперек тротуара в одежде черной, блестящей, потной, как седло. Лоб у него в крови, рот открыт, видны розовые десны. (Неинтересно. Беллетристика. И плохая!)
Итак, вернулся вечером.
Я был в гостях у Мейерхольда.
Мейерхольд с женой уезжает сегодня в Ленинград. Там он прочтет две лекции. Нужны деньги. (Это пишется в период финансовых затруднений в стране. Денег нет. Выплату жалованья задерживают, опаздывая недели на две, месяц. С литературными гонорарами еще трудней.) Получит наличными рублей восемьсот.
Они уезжают сегодня в 10 часов 30 минут. Райх играет сегодня в «Д.C.E.»[3]. Надо успеть сыграть, доехать до вокзала и т. д.
Райх подала мне большую чашку кофе. Я попросил сладкого. Она поставила на стол блюдечко, на котором лежала конфета и лепешка домашней выпечки. Спросила: вы обедали? Я сыт. Лепешку съел. Выпил кофе большую чашку. Напротив за столом сидел Мейерхольд. Курил. Оказывается, они (Райх и он) вчера спорили. Вчера был у них Лев Оборин[4], которому Мейерхольд заказал музыку для моей пьесы. Шло обсуждение. И вот Райх накинулась на Мейерхольда. Это то вечное обвинение, которым терзают Мейерхольда. Дескать, неинтерес к личности, к судьбе, к лирике. Дескать, любовь к марионеткам. Акробатика! Штучки! А между тем Мейерхольд, сияя теплотой, всегда убеждает всех: ах, какая ложь, как неверно судят обо мне! Я люблю актера, человека. Уверяю вас, Юрий Карлович (говорит он мне), что главное для меня — человеческое, теплота, а они говорят.
Но говорят почти все. Холодный мастер, эгоист. Так говорят о нем. Его не любят, хотели бы смеяться над ним все время, быть выше, чем он, превосходить его и считать, например, устаревшим. Это его-то, Мейерхольда, который дал им всем жрать. И они жрут из его тарелки и говорят о нем презрительно. Заметил я: буря негодований почти всегда вспыхивает, если воскликнуть хвалебное о Мейерхольде среди театральных людей. И потом говорят: никто его не ругает. Мейерхольд чрезвычайно талантливый, но… и т. д. Ничтожества! Благополучные! Жалкие люди! Кропотливое мелкое хозяйство: о себе, о себе, о себе… притяжательность сплошная.
Я мерю личность по отношению к Мейерхольду. Раз фыркает — дурак. Надо слепо поклоняться гениальным людям, тем, которые выдумывают, фантастам — тонкости их, внезапности понимания. Это много, колоссально!
Это две фигуры, наложенные одна на другую. Верхнюю видишь: костюм синий, ослепительная рубашка, галстук бабочкой, розовая кожа головы, седые, редкие волосы — как на розовой коже парика, — это он, Мейерхольд, первая, верхняя фигура. А когда однажды, на спектакле «Трех толстяков», он, сидевший позади меня, ткнул меня в плечо и шепнул мне: «Сердце доброе», — это была вторая фигура, — Мейерхольд всепонимающий, гений, дитя, я сам. Это произошло тогда, когда в 4-м действии кукла внезапно поникает, прикидываясь сломанной. Доктор Гаспар попросил отменить смертный приговор оружейнику Просперо, но Толстяки не захотели исполнить его просьбу, — и он шепнул кукле: сломайтесь.
Тут увидел Мейерхольд доброту моего сердца. Он странный, прекрасный человек, артист, которого я страшно люблю. И мне страшно хочется, чтобы он любил меня тоже.
Он будет ставить мою пьесу «Список благодеяний». Вот как далеко шагнул я! (Об этом позже, позже, позже!)
Главную роль — роль Лели Гончаровой, актрисы, бежавшей за границу, — будет играть Зинаида Райх.
Они ссорились вчера. Она боится, что он выхолостит «лирику»; она убеждает себя, что из всей пьесы ему нравится только сцена в мюзик-холле, потому что в ней он может развернуть любимое: акробатику, негритянское… Она волнуется за «лирику».
Зиночка, будем верить Мейерхольду.
Мы еще были маленькими, когда он ставил в Париже «Пизанеллу»[5] Д’Аннунцио с Идой Рубинштейн[6]. Он старый, всклокоченный, прекрасный волк. Будем верить ему — он поставил «Ревизора» и «Горе уму». Я, помню, смотрел сцену Городничихи и офицеров сверху, потому что опоздал к началу, — смотрел и чувствовал, что мне необычайно нравится это. Я был в черном свитере под пиджаком, приехал после выступления в каких-то мастерских в качестве Зубило.
А тогда за постановку эту все ругали Мейерхольда. Некоторые, видите ли, не досидели до конца. Скучно, видите ли.
А тогда я думал: какой гениальный человек Мейерхольд! Я думал: если познакомлюсь с ним когда-нибудь, какое это будет для меня счастье!
Теперь — познакомился. И мало того: он будет ставить мою пьесу!
Пишу это впервые после того, как бросил курить. Не курю десять дней, с 30 ноября. Ничего, пишу все-таки — думал, что будет невыносимей. Однако очень приятно было бы закурить. О курении и некурении, о результатах того, что бросил курить, дальше.
Итак, накапливается на будущее довольно много: о З.Райх, о курении, о том, как далеко я шагнул.
Сегодняшнюю запись заканчиваю, так как много писать мне нельзя. Врач предписал мне покой, тишину, легкое чтение, однообразный режим. У меня расширение сердца. Я бросил курить и пить. Принимаю лекарства: строфант и стрихнин. Доктор сказал, что мое сердце старше меня на двадцать лет. Т. е. мне сейчас — по ритму, так сказать, — пятьдесят один год. А по паспорту тридцать один. Я родился в 1899 году. Я спросил доктора, можно ли вернуть молодость сердцу. И он ответил: да, она возвращается — и чрезвычайно эффектно! Главное — режим. Сердце — мускул, который расслабляется и может быть укрепляем. Его тренируют. Гимнастика утренняя, конькобежный спорт. Просто: на коньках кататься.
Еще так недавно я — мальчиком, стоя в гимназическом дворе, в Одессе, во дворе одесской Ришельевской гимназии, зимой — на дворе, где замерзла специально разлитая вода, глядя на сверстников, которые катались на коньках, думал о том, что кататься не умею, — еще так недавно это было! — А теперь мне пятьдесят один год!
А сердце можно себе представить тугим, могучим, сцепленным — как голова нефа. Понятно? Не доходит? Или наоборот! О негре сказать: голова его была туга, могуча, сцеплена, как сердце. Доходит?
Сейчас хочется отправиться на вокзал и появиться на перроне перед международным вагоном, чтобы проводить уезжающих Мейерхольдов.
До того было несколько припадков. Очень страшное состояние, которое следует описать.
Да, не забыть: написать о пользе переживания болезненных симптомов теми, кто умеет писать.
Отрывок 3-й. Того же числа
В конце концов, в жизни только одно есть хорошее — юность!
Несколько дней — пучок, трилистник — и все! Первоначальность ощущений. Теперь бывает только раз в года три, редко-редко! — вдруг утром, когда еще в комнате — сон, общий сон, когда веки закрыты и ставни, — вдруг бывает, проснешься с ощущением вернувшейся первоначальности, — одна секунда!
Родившись человеком, чтобы жить среди подобных мне существ, что кардинального узнал я о людях?
1. Люди рождаются от сладострастия.
2. Люди дышат, питаются и выбрасывают пищу.
3. Люди соединяются парами в сладострастии.
4. Люди умирают.
Все. Остальное — чепуха, случайное и видоизменяемое.
А это главное — эти четыре пункта, — это невидоизменяемо. И вне всякого сомнения — это все одно, общо, соединено между собой.
Мне кажется, что любовь матери к сыну есть перенесение ощущений с фаллоса мужа. Живой фаллос — сын. Сынок. Рост его. Чепуха!
Отрывок 4-й. Того же числа (10 декабря 1930 г.)
Поздний вечер. Иду по переулку. Вижу шагах в тридцати от меня играющую пару: юноша, держа девушку за руки, швыряет ее в сугроб. Рук ее не отпускает, она как бы садится в сугроб. Он тотчас же поднимает ее, таща на себя, и вновь отталкивает. И, оттолкнув, почти валится на нее.
Гм… Гм… Прозрачная символика! Быть может, оба девственны. Я с завистью слежу за этой игрой. Думаю о молодости, о невозможном, о первоначальности.
И вдруг, приблизившись, вижу: у юноши только одна нога, а вместо второй торчит из штанины, как у чучела огородного, — палка.
Свободное копирование
