Нам повезло: никого в нашей семье не арестовали. Но увернуться от века, который требовал от каждого «солги!» и «убей!» было невозможно. В конце шестого класса у меня был друг по фамилии Метальников, имя я забыл. Может быть, он все-таки жив и прочтет эти строки. Метальников жил с матерью в Земском переулке, недалеко от Бабьегородского рынка, и мы часто после школы гуляли там, ведя умные разговоры. Но в тот день он упрямо молчал. Я приставал к нему, что-то шумно доказывая.
— Отстань, — сказал он наконец. — У меня вчера арестовали мать. Я совсем один.
Обреченность и отчуждение глядели на меня.
Мы молча пошли вдоль Москвы-реки. Шел лед, галдели ребятишки. Вороны высматривали, нет ли чего подходящего на льдинах. Я не спрашивал ни о чем. Мы дошли до Крымского моста и молча разошлись.
— Мам, — сказал я вечером, — у Метальникова мать арестовали, он один остался. Пусть поживет у нас? Ты же говорила: два ребенка лучше одного.
Мать долго, бесконечно долго молчала. Выходила. Входила.
— Ты не знаешь, — наконец сказала она. — Это трудно. Не получится.
Я опустил глаза. Почему-то не ожидал я отказа.
— У него родные есть? — спросила мать.
— Не знаю я.
— Спроси завтра.
— Ладно.
На другой день, однако, его в школе не оказалось. Я пошел в Земский переулок. Дверь в их комнату была заперта. Я стоял возле двери, охваченный тревогой. Подошла маленькая девочка.
— Ево заблали, — сказала она. — Заблали ево. Как влага налода.
В середине тридцатых годов возрастной ценз для арестов «врагов народа» снизили с шестнадцати до двенадцати лет.
Свободное копирование
