С октября месяца стали давать электричество только до восьми часов вечера, прочие вечерние часы надо было проводить при скудном освещении маленьких керосиновых светильников, дававших пламя лампадки. Очень редко электрический свет давался всю ночь. Вместо радости это вызывало угнетенное состояние, так как было признаком того, что в нашем квартале шли обыски. В такие вечера мы с особенной опаской поглядывали на кухарку Марину, которая больше не служила у дедушки, но оставалась жить в своей комнате и была председательницей домового комитета. Я никогда не могла понять, как бабушка могла держать эту громадную, мрачную женщину кухаркой – правда она была первоклассной стряпухой – на меня она всегда нагоняла неприятное ощущение.
После нескольких дней перебоев, наша «коммуна» зажила строго упорядоченной жизнью. Кроме дедушки и Николаши, все мы утром отправлялись на службу. Я готовила наш утренний завтрак. Он состоял неизменно из сваренной на воде пшенной крупы – так называемый «пшенки» – овсяного кофе и тонких ломтиков черного хлеба. Про масло мы давно забыли думать, но я получала иногда через службу малороссийское повидло, которое мы намазывали на хлеб. Мне была доверена дележка хлеба и повидла, так как и мама, и дядя верили в мою «стойкость» и, в общем, мне удавалось оправдывать оказываемое мне доверие. Но раза два я согрешила, не выдержав «мук Тантала»: накладывая каждому по столовой ложке повидла, я не удержалась и положила цельную ложку мармеладообразной сладкой массы в рот.
Отсутствие сладкого и жиров чем дальше – больше давало себя чувствовать. У дяди стало сильно опухать лицо, я несколько раз теряла сознание, стоя в очереди в общественной столовой за супом, сваренном на вобле, в котором плавали жалкие листочки капусты.
По возвращении со службы начиналась стряпня обеда. Я возвращалась домой часа на два раньше мамы и дяди, у которых дорога со службы в порту занимала около полутора часов. Поэтому я успевала сходить в столовую за супом, а затем мастерила какие-нибудь котлеты из воблы или, если посчастливится, из конины, а то блины из картофельной шелухи. За отсутствием жиров все жарилось прямо на плите.
Стряпня тети была гораздо мудреней, так как она всеми правдами и неправдами раздобывала продукты, как-то молоко, яйца, крупы и. т.д. для Николаши, который сильно простудился, слег и больше не вставал. У него все держался небольшой жар и на щеках играл нездоровый румянец, как у чахоточного и доктор говорил, что его организм ослабел и не может побороть бацилл. Чтобы доставать эти продукты, тетя каждое воскресенье отправлялась мешечничать у пригородных крестьян. После ее мужа осталось громадное количество мужского белья и его-то она выменивала на продукты. На деньги крестьяне ничего не продавали.
Какие связи были у сожительницы дедушки, Нины Константиновны, мы не знали, но кормила она его совсем дореволюционно. На сковородке поджаривался на масле лук, а затем пухлые бифштексы, причем не из конины, как бывало у нас, когда я служила на скотобойне, а самые настоящие. Делала она дедушке и яичницу, и пельмени – мы только старались не смотреть на все эти яства, чтобы не начиналось выделение желудочного сока, для которого не было пищи для перевариванья.
Свободное копирование
