Ёлка

НА СНИМКЕ: наша мама, Блюма Абрамовна Маргулис, - партработник одного из заводов Ленинграда.  Фото 1934 года.

   Лет четырёх я заболел, и ко мне позвали врача. Пришёл однорукий весёлый доктор.

   - Где ваша вторая рука? - спросил я, и доктор с готовностью рассказал мне всю правду:

   - Мою вторую руку отгрызли сорок собак!

   Доктор сказал, что у меня грипп. Но вечером пришлось срочно вызывать "частника" - педиатра Валицкого: так мне стало плохо. В ожидании его визита я сам отверг предыдущий диагноз, заявив маме:

   - Это не грипп - это какая-то другая болезня...

   Валицкий приехал, задрал на мне рубашку и, едва глянув, вынес приговор:

   - Скарлатина!

   В то время это была болезнь не только опасная (нередко от неё умирали - вспомним "Смерть пионерки" Эдуарда Багрицкого: "Тоньше паутины из-под кожи щёк тлеет скарлатины смертный огонёк"), но и очень продолжительная: если не умер - в больнице пролежишь сорок два дня: даже больше, чем количество собак, отгрызших руку у весёлого доктора.

   Меня везли в "карете скорой помощи" по вечернему или ночному Ленинграду . То и дело свет витрин заполнял машину и тогда мне казалось, что она становится шире. А потом темнота вновь сжимала её.

   Утром я проснулся в палате. Изголовьями к стене поперёк длинной комнаты стояли в один ряд койки с детьми - думаю, штук десять - двенадцать.

   Одна нахальная крикунья девочка то и дело горланила во всю мочь:

   - Ка-а-кать! Пи-и-сать!

   Поначалу это шокировало меня, так как я привык к эвфемизмам. Но так же, как она, просились все, и я последовал их примеру.

   Вскоре или не вскоре - не знаю (меры времени для меня тогда не существовало) взрослые стали готовить для нас новогодний праздник. В проходе между противоположной стеной и койками поставили ёлку - первую в моей жизни! До середины  30-х годов этот праздник находился как бы под действием большевистского моратория. "Как бы", - потому что никто его не запрещал, но и праздновать было не принято: в советской и партийной среде его отождествляли с религиозностью, о ленинских ёлках времён военного коммунизма и Горок что-то в то время не было слышно. Ёлка прочно сочеталась в сознании с рождеством, сочельником и чем-то полуцерковным, обрядовым.

   Но как раз ко времени моей скарлатины мораторий испарился, и вот в нашей палате появилось деревцо - "лесная гостья", как сказали бы теперь мои собратья-газетчики.

   Ёлочных игрушек тогда ещё в магазинах не продавали. Поэтому на ветвях больничные нянечки развешали конфеты и пряники. Детям объявили, что под Новый год гостинцы будут сняты с ёлки и розданы.

   И надобно же тому случиться - как раз в канун заветного дня мне родители принесли передачу: не только конфеты и печенье, но даже апельсины. сомневаюсь, чтобы кто-либо из ребят в этой больнице получил такой царский подарок.

   Взрослые (служители медицины) решили, как видно, восстановить социальную справедливость. Когда гостинцы были срезаны с ёлки, их вручили всем детям, кроме меня. Одна нянька (или врачиха: разницы между ними я в то время не разбирал) так и объяснила:

   - Гляди, у тебя сколько всего, а у них нет.

   Так я, сын матери, активно участвовавшей в экспроприации имущества буржуазии в 1917 - 1919 гг., и отца, успешно обосновавшего в вузовском учебнике политэкономии необходимость и моральность такой экспроприации, изведал на себе всю силу социальной справедливости.

   Я ревел от обиды и зависти, глядя на детей, жевавших пряники с ёлки. Прежде чем их съесть, дети игрались ими, любовались мраморными разводами глазури, хвастали друг перед другом, чей пряник лучше. А уж потом - уплетали.

   Я же остался один на один со своими распостылыми апельсинами, и не было утешения моему наигорчайшему горю!

   Прошло ещё сколько-то дней, и меня перевели в крохотную палату. Был там ещё один ребёнок, мы болтали, смеялись, кидались подушками...В нашу палату внесли кроватку с младенцем, долго над ней колдовали, а утром сказали: "Умер" - и затихшего младенца унесли. Мы продолжали резвиться за решётками своих кроваток как ни в чём не бывало: понятия о смерти ещё не было в наших ребячьих душах...

   Уж потом, много позже, узнал: перевели меня в эту палату тяжело больных из-за начавшегося осложнения болезни...

   Однажды вечером отворилась дверь палаты, и в ярко освещённом коридоре я увидал маму.

   Я заплакал от счастья. Меня вынесли, передали ей на руки - тёплые, полузабытые, одные, мамины.

   Больница кончилась.