Впрочем – теперь смешно об этом говорить! – у меня была одна личная, острая, свирепая ненависть – Керенский. Все в этой фигуре вызывало у меня отвращение и брезгливость – самомнение, пресловутая рука на перевязи, "переутомленная рукопожатиями", истерическое – как перед модным тенором, с визгом, со слезами – обожание полуинтеллигентных дур…
Мы все в те дни читали уйму газет, от старой кадетской "Речи" до большевистской "Правды" – и левоэсеровское "Дело народа", и правоэсеровскую "Волю народа", и плехановское "Единство" – все подряд. Мы чувствовали, что вот-вот вспыхнет острая схватка между Советами и Временным правительством.
Поскольку Временное возглавлял Керенский, я не мог "болеть" (а мы тогда не более чем "болели" за добрую половину митинговавших партий и направлений) за его "команду". Мне было живо интересно, как развернется их борьба, "в случае чего". Но я совершенно не знал, ни когда прозвучит сигнал, ни в чем, в точности, смысл и значение надвигавшихся событий, ни к чему они могут привести. Таких стычек – начиная с февраля, через июльские дни, до корниловщины – мы видели уже не одну. Мало-помалу вот такие, как я, интеллигентики-гимназисты утрачивали веру в них и и нтерес к ним. Оставалось спортивное, не без злорадства, любопытство: кто, когда и как "накепает" этому выскочке Керенскому?
И все-таки, когда уроки кончились, я предложил своему однокласснику Жоржику Шонину, сыну врача (два года спустя он, санитар-красноармеец, погиб на юденичевском фронте), зайти к нам на Зверинскую, перекусить и отправиться шататься по городу, смотреть, что происходит…
Есть бестолковица;
Сон уж не тот.
Что-то готовится,
Кто-то идет…
Эти стихи Козьмы Пруткова ходили тогда из уст в уста. Они так подходили к событиям, что публика приписывала их кому-то из современных остряков – то ли великосветскому эпиграмматисту Мятлеву, то ли даже самому Владимиру Митрофановичу Пуришкевичу. Очень уж точно передавали они то смутное ощущение тревоги, которая с утра нависала над полупустыми улицами. Шли они к переполненным (даже на крышах невесть куда ехал неведомо чем озабоченный народ) трамваям. Шли к проносившимся грузовикам: на них в одну сторону мчались какие-то беспогонные солдаты, в другую (а то и вслед за теми) – господа юнкера. Шли к неулыбающимся лицам красногвардейских патрулей. К тем же юнкерам, вышедшим на Большую Спасскую улицу (значит – "павлоны") – в нарочито чеканном строю, с пением нарочито бодрого "Вещего Олега".
Голоса звучали, шаг был твердым, но на молодых лицах лежала глубокая растерянность, полуненависть, полустрах…
Шонину не хотелось идти "созерцать". Шонин уверял, что "ничего особенного не произойдет", "ну так, очередная сумятица… Постреляют и разойдутся…". Может быть, и я склонился бы к этой мысли: приближался вечер, день был не то с изморозью, не то с туманом… Может быть, и на самом деле не стоит никуда идти из теплого, уютного дома? Может быть, и верно – ничего не случится?
Свободное копирование
