Потом витийствовал Карабчевский; суховато, одновременно умно и пусто, в сущности – ни о чем, говорил Аджемов. Пела какая-то оперная певица, кто-то что-то декламировал… Мне было не до них: я был приставлен к Альберу Тома.
Когда митинг кончился, я пошел провожать француза в "Европейскую", тут же рядом. Но в вестибюле он доверительно взял меня за руку.
– Мой дорогой юный друг! – раскатистым, бурлящим баском проговорил он. – В такие весенние вечера у нас, во Франции, молодые люди не торопятся домой… Проведите же меня в какое-нибудь прекрасное место вашего прекрасного города. Подышим воздухом севера…
Мы прошли через Марсово поле к Троицкому мосту, потом – по набережной мимо Зимнего дворца. Мы долго стояли там, где некогда, судя по его собственноручному рисунку, стоял с "месье Онегиным" Александр Сергеевич Пушкин. За Невой, на фоне меркнущей зари, как и тогда, рисовалась твердыня "власти роковой", только власти этой уже не существовало. Над нами нависал мясно-красный "Палэ д'ивер" – Зимний. По Неве тоже бродили кровяно-красные от зари и – рядом – холодно-голубые блики. С залива дул вечный наш, питерский, петровский, морской ветер…
Видимо, что-то из суровой прелести этого колоссального пейзажа, из панорамы этой дошло до француза, не знаю только, что именно: моего французского языка не хватало на психологические тонкости.
– Ah, mon cher ami! [[1]] – как-то вдруг потускнев и осунувшись, проговорил этот быстрый крепыш, исподлобья поглядывая на чуждые ему чудеса. – Да, все это formidable, beau, excellent, parfait [[2]]. Да, да, я согласен. Новтожевремя comme c'est severe tout a! Comme c'est rude et inconnaissable pour un europ en! [[3]] А впрочем – история непостижима всюду и везде, мсье Леон… Хотя мы и тщимся управлять ею… Conduisez moi jusqu' mon hotel [[4]], мсье Леон: иначе я заблужусь в этой каменной громаде. Et pardonnez moi [[5]]: я от души желаю вам и вашему отечеству как можно удачнее выбраться из вашего Мальстрема.
Домой я добрался поздно, но теперь уже никто не обращал внимания на такие пустяки…