Когда человек, потеряв свободу, находится постоянно в голодном и полуголодном состоянии, половое влечение уходит на второй план: «не до жиру, быть бы живу». Это состояние в послевоенные годы было своеобразным барометром в отношениях мужчин и женщин.
Потом жизнь стала налаживаться, и сразу этот интерес зэков возрос: ни уродливая лагерная одежда, ни отсутствие условий для нормального общения не могли заглушить голоса взаимного влечения. Люди приходили в себя.
Барьер, поставленный системой на этом пути, следует расценивать, как преступление против права человека изъявлять свои чувства, симпатии, взаимного влечения, любви.
Разделение лагерей на мужские и женские зоны вызвало новую волну нарушений лагерного режима и других преступлений, за которые обе стороны несли наказание. Но это не останавливало.
В межсезонье, во время ремонтно-восстановительных работ жилого лагерного фонда, заключенным выпадала иногда возможность общения. Рассказывали, что в Воркуте в короткое заполярное лето некоторым «счастливчикам» удавалось попасть на работу в женскую зону и они, окрыленные удачей, уезжали, как временно командированные, к «бабам». Однако «удача» заканчивалась постыдным бегством — «счастливчики» еле уносили ноги. Истосковавшиеся по мужикам бабы пытались использовать свое право «хозяек», и, поменявшись с ними ролями, насиловали их хором; давно установившееся определение лучшей половины к категории «слабого пола» никак не вязалось с лагерной действительностью.
Изоляция породила много извращений. Обе половины не уступали первенства. Условия лагеря способствовали онанизму и однополой любви в самых различных проявлениях. Если на воле такие люди выпадают из поля зрения, то лагерь из-за специфики жизни и большей наглядности предоставлял возможность видеть подобные явления невооруженным глазом. Причем все это принималось как само собой разумеющееся — виновников, породивших зло, не видели, не называли, считая, что родилось оно само по себе.
Меня коробило от неприятных лагерных слов «кобёл» и «ковырялка». Но они, как ни одно другое, соответствовали сексуальным женским потребностям. Первое произошло скорее всего от русского «кобель», а второе так и осталось без изменений. Внешне и по сути своей связь такого рода носила супружеский характер. Лагерные лесбиянки одевались соответственно избранным ролям. Активная половина носила мужскую стрижку и одежду. Портные и сапожники перешивали из лагерного обмундирования одежду на гражданско-воровской манер: «прохоря» — сапоги; «бобочку» — рубаху, обязательно навыпуск; «правилку» — жилетку, одеваемую поверх «бобочки» и перешитую из ватного бушлата или списанных шинелей, «москвичку» — по сути, гражданское полупальто. Для головы добротная, украшенная мехом шапка-ушанка. Материалы для изготовления такой одежды доставали у вновь прибывающих с пересыльных пунктов, кого еще не успели
«раскурочить» дорогой урки.
Другая половина одевалась в женскую одежду и тоже с претензией на лагерную моду. Спали «супруги» на одной вагонке, готовили или приносили пищу из столовой и вместе ели. Безотносительно к этой категории, совместная еда считалась особой приметой в жизни зэков — она подчеркивала крепость дружбы и взаимопонимания.
Мне однажды представилась возможность наблюдать за такими «супругами» в Петропавловской пересыльной тюрьме. Окна ее выходили в сторону прогулочных двориков, хорошо видных со второго этажа. Я с любопытством рассматривал прогуливающихся и удивлялся их мужским повадкам и поведению. Пробыл я на пересылке несколько дней. Как-то, гуляя по заснеженному дворику, обратил внимание на небольшой камень у забора. В обычных тюрьмах всякие предметы на прогулках исключены, после ухода заключенных в камеру, дворики проверяются, и все подозрительное осматривается и уничтожается, чтобы исключить возможность связи. Но здесь, на пересылке, такие строгости не соблюдались, так как контингент на пересылке менялся ежедневно и контакты между подельниками исключались.
Но возникали связи иного рода — мужчины и женщины, познакомившиеся где-то случайно в тюремном коридоре или из окна камеры, ухитрялись установить зыбкий контакт, предпринимая попытки переписываться.
Постылая жизнь за проволокой, без радости и улыбок, вдруг озарялась солнечным светом человеческого счастья здесь рядом, на пересылке, оно согревало, вселяло надежду. Эфемерная мечта — соломинка, за которую хватается утопающий, потерявший надежду на спасение!
Под камнем оказалась пачка записок, в лагере у них свое название — ксивы. Любопытство взяло верх и я подобрал всю пачку, чтобы в камере познакомиться с содержанием, хотя не имел на это права, ибо ксивы были предназначены не мне.
Из всей пачки я проявил интерес лишь к одной. В ней билось женское чувство, принятое и разделенное другой поло виной, желание более прочного союза после освобождения. Я не выбросил их, а решил сохранить до лучших времен — так, на всякий случай. Еще тогда, в пятидесятые, я вынашивал мысль о занятиях литературой. Освободившись из лагеря, я вспоминал о записках. Читал их людям, когда заходил разговор на эту тему. Для меня это была не простая история о случайно познакомившихся людях, а более глубокое проникновение в человеческие судьбы, исковерканные безжалостной системой.
Совсем недавно, оформив пенсионные документы, я решил забрать домой из ящиков стола книги, журналы, письма и записки — прошлое, с которым мне не хотелось расставаться. Казалось, все нужное я захватил с собой, но не все оказалось дома. Ксивы из Петропавловской пересылки исчезли. Я очень сожалею об этом, но вспомнить полностью своеобразный текст я уже не в состоянии, да и орфография заслуживала внимания. Я воспроизвожу примерный вариант.
«Здравствуй дорогой Боричка!
Вторую ксиву твою тоже получила. Ты спрашиваешь за что сижу. Меня провели по указу за хищения. Дали пять лет. Осталось чуть больше года. Это немного. Вообще-то я девка ничтяк и мордашка ничего. Но глаза мои как фары у ЗИСА. Если я не так красива то душа у меня добрая. Я тебя полюбила потому что мы с тобой из одной жизни. Боричка я буду любить тебя и ждать. Мы с тобой обязательно встретимся на свободе. Пишу тебе адрес тетки г. Джезказган, улица Ленина, дом 18, квартира 2, Спиридонова В. И. Пиши туда она перешлет мне. Боря милый. Помни что я не такая как эти коблы. Я этим не занималась и не занимаюсь. Я ненавижу их. Боря у меня все оборвалось. Только что пришел начальник и сказал, что наша группа уходит на этап. Боричка кончаю писать знай милый что буду ждать твоих писем.
Целую тебя крепко твоя Аня.»
Сквозь незамысловатые строчки признания проступали женские слезы. Казалось счастье было совсем рядом — можно было видеть друг друга через зарешеченные окна, дышать одним воздухом, обмениваться записками, и на тебе!.. Этап неумолимо разводит дороги, и никто не в силах предугадать, как распорядится Время судьбою этих людей.
В этих условиях человек не задумывается о последствиях, представляется лишь миг для объяснения и хочется использовать его. Он может оказаться единственным за долгие годы лагерного одиночества — проще осудить эту связь, сложнее понять.
Свободное копирование
