Этот побег взволновал весь лагерь. Геройски отчаянная смерть летчика, видно, выбила обычное пропагандисткое оружие из рук начальства: ни обысков, ни ругани, ни криков по отношению к нам не было. Ограничились тем, что перевели за стенку, в тюрьму третьего лагпункта, уже нам знакомую.
Так как я еще пользовался славой медика, то через день или два после нашего перевода в тюрьму (были часы, когда нас не запирали по камерам) бригадники попросили осмотреть «больного». Им оказался армянин Мишка, тот самый бригадир, который после ночного визита диких гусей на карьер стал кропить известкой штабели камня. «Больной» лежал и стонал, а пригласившие меня сказали: «Посмотри, что у него? Действительно, серьезно?» Мишка жаловался на боль в боках. Он был весь в ссадинах, подтеках, но переломов нигде не обнаруживалось. «Больной» явно утяжелял свое состояние. За моим осмотром равнодушно наблюдали несколько человек, которые и избили его. Избили здорово, а он, опасаясь повторения, стонал и молил о госпитализации. На этот предмет и нужна была моя консультация, тем более, что экзекуторов устраивало «невынесение сора из избы». Ольшинский не приминул сострить: «Вот, князь Трубецкой у армяшки жопу осматривал. Бывает же такое!»
Армянина Мишку избили за дело: перед побегом беглецы доставали, где могли, «вольную одежду», чтобы не быть заметными в лагерном. У Мишки была меховая безрукавка, и ее у него просили, но не отдать, а продать. Он не согласился. За это и избили. Били трое довольно любопытных бригадников — типичные уголовники, но сидевшие по «58» статье. Эту политическую статью они получили за то, что отправлялись и не один раз грабить городок в... Манчьжурии. Ходили через границу, где их пропускали дружки из погранотряда. Один из таких походов окончился плачевно. К нам попало трое из всей компании: рыжий здоровяк по кличке «Конь», второй очень плотный, небольшого роста блондин — «Пузырь», третий — сухопарый парень с бегающими глазами (прозвища не помню). В режимке они все время играли в самодельные карты и спали.
Постепенно наша жизнь приняла размеренный тюремный распорядок. Подъем, завтрак по камерам, получасовая прогулка во дворе, вечером в том же дворе проверка, а все остальное время в запертых камерах. Получавшим посылки их приносили в камеры. Там же мне зачитали ответ на прошение о пересмотре дела, отправленное еще летом. Это прошение составил хитроумный Авиром на имя Поскребышева, личного секретаря Сталина. Авиром утверждал, что это, может быть, единственный человек, который может что-либо сделать. Терять мне было нечего, и я согласился. В тексте Авиром подпустил и юридическую латынь: «нет преступления без закона», «бремя доказательства лежит на обвинении» и т.п. Весь стиль прошения мне, откровенно говоря, не нравился, но Авиром твердил, что такому человеку, о котором я только и знал, что он существует, именно так и надо писать. Это прошение я сунул в один из солидных деревянных ящиков, опечатанных сургучными печатями, висевших в лагпункте на самом видном месте. На ящиках были черные жирные надписи: «Председателю Верховного Совета СССР», «Генеральному Прокурору СССР», «Прокурору КазССР». Ящики эти, по-видимому, должны были символизировать законность. Ответ, который мне зачитали, был лаконичен. «Оснований для пересмотра дела нет. Приговор оставить в силе».
Из тюрьмы на работу нас не водили.
Здесь, пожалуй, самое время рассказать о других беглецах.
Свободное копирование
