Memuarist » Members » Andrey_Trubetskoy » Два дня и две ночи на руднике (воспоминания Е.В.Трубецкой) - 13

Два дня и две ночи на руднике (воспоминания Е.В.Трубецкой) - 13

30.08.1951
Джезказган (Жезказган), Карагандинская, Казахстан

Вон он! Увидел, снял шапку, сделал знак податься в комнату. Опять стали пропускать заключенных по рядам, обыскивая. Встали у ворот. Совсем близко, метров шесть, семь ... Поглядывает, мой родной!

Я поцеловала кольцо. Он поцеловал место, где оно должно было быть, где оно было. Показала опять, что передачу разрешили, а свидание — нет. «Ничего, Андрей, мы, ведь все равно вместе». Во всем его облике, в повороте головы, в глазах: «Ничего, Еленка, будем когда-нибудь вместе! Будем!»

Меня никто не мог видеть. Я стояла за стеной, а в створе проема был он.

Перекрестила его. Кивнул. В комнату вошли два солдата. Стали спрашивать, к кому. Казалось, были удивлены.

Вдруг слышу громко: «Еленка!» Махнул рукой и исчез за воротами зоны. Какой-то сержант взял заявление и ушел. Потом пришел другой и велел вытащить передачу на лавочку. Стал все смотреть, разворачивать... Помешал кончиком карандаша в коробочке с настоящим кофе.

Пусть мешает. За это ему, бедняге, деньги платят! Потом дала ему письмо со списком, сказала, что разрешили.

Сначала не хотел брать, потом прочитал и сказал: «Ну, ладно». Я собрала вещи, и он понес их в рюкзаке. Велел ждать.

Только он ушел, подлетает мужчина в штатском, на вид довольно приятный, и на меня:

— Вы к кому?

— К Трубецкому.

— Зачем?

— Передачу передать.

— Не разрешаю передачу.

— Почему?

— Не разрешаю и все.

— А ее уже взяли, разрешил начальник.

— Я его начальник. Не разрешаю. Вернуть!

— Да почему?

— Он вам сам напишет, а сейчас не разрешаю. Чтоб это было в последний раз!

Ушел. Сердце упало. Вдруг вернет! Через несколько минут вышел сержант с пустым рюкзаком и запиской на синей, наспех сложенной бумаге: «Милая, милая, спасибо, спасибо. Все получил. Целую, целую. Все время с тобой. Андрей. 29/VIII». Вот и все. Постояла, потом медленно, очень медленно пошла вдоль стены по опустевшей площади. Сумерки сгущались. На душе стало сразу так же пусто, как и в рюкзаке. До боли пусто. В голове, во всем теле... Пустота. Первый раз почувствовала напряженность двух дней, особенно последних часов. Вот теперь — все, можно уезжать. Как после тяжелой болезни собрала в гостинице свои вещи. Машинально погрызла что-то. Перевязалась. Подождала заведущую, чтобы поблагодарить за гостеприимство (Семена так и не видела больше), и пошла туда, откуда должна идти машина на станцию.

Долго не приходил шофер. Замерзли. Народу было много. Наконец приехал грузовик. Натеснились в кузов до отказа и помчались в холодную, темную ночь. Огни быстро удалялись.

До свидания, мой родной, я приеду еще! Да хранит тебя Бог!

Слишком велика сила его!

Сейчас, когда спустя сорок лет, я это перепечатываю, все подробности тех дней, часов, весь дух того момента ярко стоят перед глазами, как будто все это было не далее, чем вчера[1]. Удивительное свойство памяти, так прочно, без изъятий все сохранившее до мельчайших подробностей и не только зрительных.

[1] Все, что здесь рассказано, рассказано, как я упоминал, по свежей памяти, сразу после всех этих событий и, конечно, более полно, чем у меня. Но я хочу сказать о другом.

При всей симпатии и теплоте, с которой Еленка описывала Семена, меня не оставляет мысль о недоброй роли, которую он пытался играть, устраивая свидание. По словам Семена, он видел меня после кирпичного завода, и у него отобрали пропуск. Видеть меня он не мог — нас сразу с вахты брали под замок. Но он точно узнал, что режимная бригада на другой день выйдет на карьер 43 шахты. Это можно было узнать только в зоне. Значит, пропуск у него не отбирали. Любопытно и то, что заведующая гостиницей не одобрила с самого начала плана Семена и советовала пойти к вольнонаемным врачам. Подозревала ли она, кто он? Не исключено, что Семен «работал» по линии ГБ, а это ведомство не делилось своими делами с МВД, представителем которого был Гостев. И еще. Приезд Еленки имел, по-видимому, большее значение, чем просто посещение меня. 1951 год был, пожалуй, апогеем не только режимных притеснений со стороны лагерного начальства, но и разнузданной карательной политики органов. В лагерь нет-нет, да и приходили официальные уведомления о разводах «честных жен-патриоток» с мужьями-врагами и изменниками. Или просто жены и близкие отказывались от мужей, обрывали всякую связь. Естественно, все это усугубляло гнетущую обстановку и чувство отверженности у заключенных.

А тут такое... Весть, что в этот кромешный край к заключенному приехала жена — событие по тем временам редчайшее, — появление Еленки у ворот лагеря перед сотнями заключенных — все это хоть слабо, но осветило жизнь, дало какой-то проблеск верного, истинного, доброго. Это я чувствовал по многим малоприметным внешним признакам, отношению ко мне не только в бригаде.

Приезд Еленки не остался незамеченным и в поселке (вероятно, через рассказы заключенных). Спустя какое-то время на общелагерной проверке, когда всех заключенных, согнав на центральную линейку, многократно пересчитывали, ко мне подошел инженер Юшко и передал, сказав только: «Это тебе», — завернутую в бумажку маленькую фотографию иконы Владимирской Божьей Матери (она до сих пор со мной). Передал и тут же отошел. Потом при случаях я все спрашивал его: «От кого?». Юшко отмалчивался, но много позже назвал: «От Веревкиной, ссыльной, живущей в поселке».

19.11.2018 в 12:25