Это было время, когда мое собственное, личное, мировоззрение было практически идентично мировоззрению, создаваемому официальной пропагандой. Ничего не поделаешь, но так было! Объяснить это можно следующим: существовала партийная монополия на правду-истину, охраняемая цензурой и секретностью этими двумя сестрами-близнецами. Но фундаментом все же была школа. Народное образование было стопроцентно партийным, то есть марксистско-ленинским. Конечно, я об этом тогда и не думал, мне оно представлялось самым обычным, так как другого попросту не было. Поэтому эпизоды, о которых я хочу рассказать далее, представлялись мне нетипичными и исключительными. Для их объяснения и оправдания я всячески пытался подыскать что-нибудь подходящее и понятное и для себя и для других.
В сентябре 1947-го в Москве, когда был в отпуске, я зашел к Марии Дмитриевне. Она жила недалеко от школы, на Большой Ордынке. Я еще в предыдущий отпуск собирался навестить ее и порасспросить про школьных ребят, но откладывая со дня на день, так и не успел тогда сделать этого.
На входной двери с несколькими кнопками звонков я отыскал кнопку с фамилией моей бывшей учительницы и позвонил. Открыла Мария Дмитриевна. Увидев меня она и обрадовалась и заметно смутилась, но после короткой паузы решительно сказала:
- Заходи!
Мы прошли в глубь полутемного коридора, минуя двери, рядом с каждой из которых стоял скарб, выставляемый обычно жильцами, и вошли в комнату Марии Дмитриевны. Обстановки почти не было, бедность, даже для послевоенного времени, была необычной. На продавленном диванчике полулежал мальчик-подросток. Я почувствовал на себе его взгляд; он смотрел, как затравленный зверек.
- Это мой сын, - сказала Мария Дмитриевна, - Он глухонемой. И она ласково погладила его по головке. Мальчик успокоился и улыбнулся.
Мы сели за стол, застланный клеенкой, и Мария Дмитриевна стала рассказывать. Оказывается муж Марии Дмитриевны в начале войны попал в плен. В немецких лагерях он организовывал группы сопротивления, и они устраивали побеги, выпускали листовки, одним словом, как могли боролись с немцами. После возвращения в Союз его арестовали и отправили уже в наш лагерь... Мария Дмитриевна, как бы оправдываясь, говорила какой он честный человек, преданный и убежденный партиец.
Слушая этот рассказ моей учительницы, я, пожалуй, впервые задался вопросом, вернее впервые четко его сформулировал: как могут, какое имеют право судить людей, попавших в окружение или плен, люди (энкэведешники, особисты, разные уполномоченные), сами не принимавшие участия в боевых действиях! Ведь еще неизвестно, как они сами повели бы себя. Откуда и почему у них это право? Это был первый росток. Он рос очень-очень медленно! Мысли о том, что не революция, не государство, не партия и правительство дают человеку дар жизни...
А тогда я пытался утешить Марию Дмитриевну:
- Я уверен, что Ваш муж скоро вернется, это всех проверяют, не его одного отдельно. Всё будет хорошо.
Мария Дмитриевна тихонько плакала и говорила, что только эта надежда позволяет ей с сыном жить. И извиняясь, добавила, что ей хотелось бы угостить меня чаем, но к чаю нечего подать, она на днях отправила посылку в Сибирь. Тут я почувствовал, что еще немного, и я расплачусь вместе с ней.
Свободное копирование
