На одной из таких степных дорог я столкнулся с женщиной, которая везла на тележке хлеб продавать в ближайшую деревню. Белые паляницы, казалось, на расстоянии издавали дурманящий запах свежего хлеба. Я не только не пробовал, не видел ничего подобного с довоенных времен. После начала оккупации даже черный хлеб был для нас несбыточной мечтой. И мне вдруг нестерпимо захотелось приобрести такую паляницу. Денег у меня не было, и я предложил за нее пиджачок, который был на мне. Женщина презрительно оглядела его, отрицательно покачала головой, но неожиданно, пощупав мою рубашку, сказала: «А вот она, пожалуй, мне бы подошла». Я тут же скинул рубашку и, после короткого осмотра женщиной ее на прочность, получил еще теплую, душистую, мягкую, несказанно прекрасную паляницу.
Я не раз видел в кинофильмах, как голодный человек набрасывается на еду, торопится, постоянно набивает рот, прежде чем тот успевает опорожниться, глотает, почти не жуя. Такое, возможно, бывает, но разве что с человеком, который не ел день или два. А человек, голодавший длительное время, скажем, несколько месяцев или более, наоборот, будет есть медленно, тщательно пережевывая пищу, наслаждаясь вкусом содержимого каждой ложки. И обязательно захочет что-нибудь сохранить на будущее, скажем, кусок хлеба. И постарается подольше не съедать этот хлеб, потому что наличие даже небольшого запаса успокаивает человека, дает ему возможность думать, что все-таки он не умрет от голода.
Так и я, насладившись запахом свежего хлеба, положил паляницу в котомку, лелея мысль об удовольствии, с которым буду смаковать ее вечером, особенно если в течение дня мне не удастся что-нибудь пожевать. Но день оказался более или менее удачным, что-то из еды мне все-таки удалось получить, и вечером, хоть и очень хотелось попробовать свежего хлебца, я решил оставить это удовольствие до утра. Меня пустила переночевать пожилая, одинокая женщина, живущая в маленькой старенькой избенке (в хорошие, добротные избы я обычно опасался проситься на ночевку, поскольку очень скоро понял, что у людей зажиточных редко можно встретить сочувствие, теплоту и отзывчивость). Она постелила на полу какие-то тряпки, на которых я и устроился, подложив котомку под голову. Ночью, сквозь дремоту я слышал какие-то попискивания и даже иногда ощущал, как по мне пробегал кто-то мелкий и шустрый, но меня это почему-то не волновало. Встав утром, я сразу почувствовал, что котомка стала несколько легче, чем была вчера, но проверять ее содержимое здесь, в доме, посчитал неудобным и, поблагодарив хозяйку за ночлег, вышел на улицу. Дойдя до края села, я сел на пенек у какого-то сарая и наконец вынул из котомки то, что так долго хранил. В руках моих оказалась объеденная со всех сторон часть паляницы величиной с ладонь. Сожалению моему не было предела. Я посылал проклятья мышам и крысам на всем белом свете, но больше всего ругал себя. Как можно было держать хлеб в открытой котомке, да еще на полу! Правда, дома у нас никогда не было мышей и я даже не подозревал, что они могут жить в столь близком соседстве с людьми. Я сжевал этот остаток, только разбередивший мой аппетит, уже без всякой радости. Так, можно сказать, мыши съели мою последнюю рубашку.
