А потом грянуло еще одно чрезвычайное событие, которое потрясло всех нас, заключенных в «Каменке».
Мы здесь были лишены печатного слова и радио. Мы не знали, что творится на белом свете. Мы видели и читали одни лишь лагерные лозунги и воззвания, которые наши мучители так обильно изготовляли и вывешивали в зоне и в бараках. Это была литература такого примерно содержания: «Искупайте свою вину в честном труде!» Или летом: «В поле дождя нет!» — а он, северный, холодный, лил как из ведра. Или зимою, когда ударяли 50-градусные морозы, вывешивали: «На лесоповале мороза нет!» И тому подобное лагерное творчество.
Мы знали, что в Европе идет война, что поделили Польшу — все это мы подробно узнавали от польских граждан, прибывших в лагерь в порядке бериевской чистки по этим новым районам.
22 июня 1941 года был для нас рабочим днем, хоть это было и воскресенье. В то время нам давали два санитарных дня в месяц — не для отдыха, а для санитарных целей. Пропускали наше хламье через вошебойку, перетряхивали это тряпье. А это совершалось вне зоны, иногда под дождем или зимою на морозе, а потом вечером впускали в зону, и мы могли отдохнуть на нарах. Во время войны ввели три дня в месяц на отдых и санитарию.
Так вот, день 22 июня был у нас рабочим днем. Но, к нашему великому удивлению, никого из нас не выпускали из зоны, а дежурный комендант обошел бараки и объявил, чтобы никто не выходил в зону. Лишь по естественным потребностям разрешается пробежать в уборную, что во дворе, но не более чем 2–3 человека вместе.
Все мы удивлены: что случилось, зачем вдруг такие строгости? И лишь вечером, когда вернулся стрелок, ездивший за хлебом на кирпичный завод, распространился слух, что началась война.
Все мы приуныли, и первая мысль была: что будет с нами? А эти вновь введенные строгости — даже передвижение внутри лагеря запрещалось — все это не предвещало ничего хорошего.
На другое утро повторилось то же самое: на работу не выходили, по зоне передвигаться запрещалось. Мы все валялись в бараках.
Когда на третий день утром повторилось то же самое, что и в первые два дня, мы совсем пали духом. Главбух и Володя Богданов решили, что нас, врагов народа, расстреляют.
И лишь к вечеру третьего дня вдруг в барак заходит дежурный комендатуры, приказывает нам выходить к вахте для выхода на работу. Тогда мы поняли, что опасность миновала, — живем пока! Значит, из Управления лагеря получен приказ не расстреливать.
Я и сейчас еще удивляюсь, как это наш Лазоренко так оплошал? Почему он сразу нас не расстрелял, а целых три дня ждал у моря погоды? Почему-то в его башку не забрела мыслишка, что идет война и надо поскорее разобраться с внутренними врагами. И действительно, ему за это ничего бы не было: не обязан он был три дня охранять врагов, когда они не работали. Самое разумное же было — расстрелять. Да, оплошал Лазоренко!
