Однако, едва ли не сильнее всех теоретических рассуждений и новообретенной веры в программу оппозиции действовал еще соблазн подполья, революционной конспирации. По существу, тот же азарт, с которым немного раньше мы придумывали пионерские военные игры, играли в „казаков и разбойников“.
Марка и нескольких его приятелей из „городского центра“ арестовали в начале марта. Я продолжал распространять листовки, ходил на „явки“. 29 марта пришли и за мной. Как положено – среди ночи. Мама плакала, отец был растерян, бледен. Саня таращился спросонья, ничего не понимал. Во время обыска я просто сел на свой портфель, в котором среди книг и тетрадей лежало несколько листовок. Портфеля не заметили. Забрали у меня только старые издания книг Троцкого, Пятакова, Преображенского, брошюру Сталина „Вопросы ленинизма“ издания 1924-го года, в которой говорилось, что „построение социализма в одной стране – антимарксистская утопия“. Увели меня двое парней в длинных шинелях и буденновках и красноармеец с винтовкой. Шли пешком несколько кварталов по тротуару предрассветной Чернышевской улицы. Я волок нескладный узел – мама заставила взять одеяло, подушку, уйму еды – и доказывал спутникам, что Сталин обманывает партию, что кулаки и нэпманы богатеют, а бюрократическое государство эксплуатирует рабочий класс.
Уполномоченный возражал:
– В государстве должон быть порядок… А что говорит вся партия?.. Дисциплина есть дисциплина…
В здании ГПУ на углу Чернышевской и Совнаркомовской меня обыскали поверхностно. Листовку, оставшуюся у меня в кармане, я успел свернуть трубочкой и сунуть за подкладку в прорешку брюк.
В камере яркий свет. Четыре двухэтажные койки. Когда меня ввели, я спросил тоном бывалого деятеля: „Большевики-ленинцы есть?“ Кто-то откликнулся сверху: „Я децист с „Серпа и молота“. Остальные вроде ваши, но уже спят. Сегодня большая выемка, слышишь, все время ведут“.
Через час нас – человек двадцать – увезли в „черном вороне“ в ДОПР №1 на Холодную гору. Только начинало рассветать. Внутри железной машины было холодно и темно. Трясло на булыжной мостовой. Вокруг меня переговаривались, перешептывались, узнавали друг друга, перечисляли общих знакомых: кого когда взяли, кто „отошел“ – то есть подписал заявление, осуждающее программу оппозиции. Я спросил о Маре. О нем кто-то слышал: „Это из городского центра, теоретик“. Двое парней запели на популярный в то время мотив:
Добрый вечер, дядя Сталин, Ай, ая-ай, Очень груб ты, не лойялен, Ай, ая-ай, Ленинское завещанье, Ай, ая-ай, Держишь в боковом кармане, Ай, ая-ай.
В камере нас оказалось трое – рабфаковец Миша К. и член „Порыва“ Боря Ш.
Свободное копирование
