Зимой пришли красные, Наша новая квартира была четырехкомнатная. И вскоре нас „уплотнили“.
Одну комнату занял высокий рыжий скуластый латыш в скрипучей кожаной куртке, необычайных сапогах, зашнурованных, как ботики, до самых колен. Он носил огромный пистолет в деревянной коробке. Он редко бывал дома. Мама и Елена Францевна говорили о нем: „чекист“. Говорили со страхом и неприязнью. Но мама упрашивала его сладким голосом:
– Това-арищ, умоляю вас, неужели нельзя входить в дом без этого ружья. У нас дети… вдруг оно выстрелит. Я с ума сойду. Дети могут заболеть.
Он отвечал коротко и смеялся коротко, негромко:
– Ха-ха… Не ружье… Не стреляет… Можно показать.
Мама вскрикивала.
– Умоляю вас, товарищ! Умоляю, не надо. Ради детей.
Он смеялся негромко:
– Ха-ха. Не надо, так не надо.
Его комната всегда была открытой, но меня в нее не пускали.
– Не смей туда ни ногой. Елена Францевна, не подпускайте детей даже к двери. Зараза! Тиф! Он из Чека любую заразу носит. У него и на столе, и на постели газеты, брошюры. Грязная мерзость, прошли всякие руки… А на стене прикнопил своих святителей: Ленина, Троцкого – ихние иконы.
Разумеется, я то и дело норовил сунуть нос в запретную комнату. Оттуда пахло по-другому, чем в любом месте нашей квартиры, – кожей, холодным горьким дымом, совсем не таким, как от отцовских папирос. И еще был особый чужой запах – кисловатый, похожий на то, как пахли газеты и афиши, которыми обклеивали круглую тумбу на перекрестке. На стенке в аккуратных бумажных рамках два вырезанных из газеты рисунка. Лысый, прищуренный, с короткой светлой бородкой и темноволосый в очках, горбоносый, с черной бородкой и высокомерно выпяченной нижней губой.
…Рыжий латыш-чекист уехал.
Свободное копирование
