Неприятен Цаце был Даламбай. Без Абазата он беспрестанно плакал, произнося «мецэ-у!» (я голоден!). Цацу называла его обжорой — сутур: ребенок больше капризничал и обещал жаловаться Абазату; но когда, чтоб заглушить крик, Цацу кормила его, тогда он, несмотря на все ее насмешки, спокойно кушал, не по своему возрасту. Часто проказничал на огороде, и когда я говорил Абазату, что его надо бить за проказы, жалостливый Абазат отвечал: «Он буа (сирота): кто его приласкает»! Если он проказничает, то еще мал, а это значит, что он будет удалой. Он будет настоящим Даламбаем, который так много отличился своим удальством против Русских. Побоями ничего не возьмешь, а только заглушишь в нем все и он будет бабой; вырастет большой — ни станет делать глупостей — и будет джигит. Ест он много — значит, будет богатырь».
Вскоре он отдал его куда-то на всю зиму, от своей жены потому что сам не надеялся быть всегда дома. Цацу была рада.
Дни, большею частью, проходили у нас в игре в шашки, а вечера в разговорах. Так, однажды вступил я в суждения с муллой: тут больше уверились, что и мы знаем Бога, когда мулла подкрепил, что я знаю всех пророков и закон Магомета. «Недаром, — говорил Абазат, — завещал покойный Мики смотреть на тебя ни как на других Урусов! Ты останешься у нас, и можешь быть муллой». Ложимся спать — и я по прежнему спрашиваю у своей хозяйки кандалы, как всегда бывало; постлавши мне войлок и в головы седло, она клала передо мной эту железную закуску, — Абазат отвечает: «Не надо! так и быть! уйдешь, уйдешь. Может быть, еще и убьешь кого-нибудь из нас, но тогда ответишь Богу, а Он у нас у всех один!»
Сильно тронули меня эти слова и я сквозь слезы мог только сказать: будь уверен, Абазат, что я умею дорожить доверенностью — и не изменю.
Не раз и прежде они говорили мне: «Не сердись за то, что мы сковываем тебя: мы еще хорошо не знаем твоего сердца». «Дики на хаи дек хюа!» Поживешь, не станем заковывать, ни посмотрим ни на кого в ауле.» — Так и было.
Плакал я, когда видел в «дикарях» появление таких чувств!..