Девять часов вечера. Из окон моего номера видна часть города, с приветливо мелькающими огоньками, по скату горы, с смутно вырисовывающимся на белой заре большим зданием кадетского корпуса и с темной, слившейся массой домов. Свежий после дождя воздух мягкими волнами плывет в номер вместе с отдаленным, смутным, глухим гамом песен, с звонким детским веселым криком, с громким смехом и взвизгиваниями женщин, с пьяным, усталым и бессмысленно жалующимся говором босых людей, с резкими звуками полицейского свистка и гармоники, со стуком лошадиных копыт сквозь отдаленное погромыхиванье колес, с топотом по тротуару тяжелых сапог, с божбой и руганью. Свет из кабаков смутно освещает ряды возов, стоящих на базаре, с темными силуэтами пофыркивающих лошадей и лежащих волов.
Из соседнего кабачка «Экономические обеды» – слышна песня. Высокий, красивый тенор поет «Бродягу»:
Уж ты мать, ты, моя мать! перестань меня ругать.
Знать судьба моя такая, – целый век должен страдать…
Мягкая и тихая грусть напева, горькая скорбь слов песни властно привлекают к себе мое внимание. Я выхожу из номера и присоединяюсь к кучке уже собравшихся слушателей. Около окна с сосредоточенным видом стоят несколько босых обитателей рынка в своих изорванных рубахах, хромой мастеровой в пиджаке и с тросточкой в руках; у самого окна присел подвыпивший мужик мрачного вида, рядом с ним три девицы, из которых две были уже явными жертвами общественного темперамента, а третья – прехорошенькая хохлушка с наивными черными глазами, – вероятно, еще не продавала себя… Все с страстным, сосредоточенным вниманием слушали несколько однообразные, тягучие, горькой скорбью звучавшие переливы увлекшегося певца.
– А приятный голос! – заметил мастеровой с тросточкой…
– Кабы к нему еще два-три таких, – прибавил с деловым видом стоявший позади его рабочий.
– Егор! прогони этого хромого! чего он тут стоит, свет заслоняет! – сказал сидевший босяк.
– Ну, брат, велят прогнать, должен исполнить, – с чрезвычайной готовностью заговорил один из босых людей, именуемый Егором, и взял хромого мастерового за талию.
– Ну, ты, брат, говорить-говори, а рукам воли не давай, – сердито и решительно заговорил мастеровой, отстраняя от себя босого человека.
И босой человек должен был отступить, несколько сконфуженный этим решительным тоном. Чтобы вывести себя из некоторой неловкости, он с видом элегантного кавалера подвинулся к одной из девиц, стоявших у самого окна, и лихо воскликнул:
– Здорово, кума!..
– Здорово, кум! – отвечала девица, тоном, однако, не совсем дружелюбным и приветливым.
– Параска! пойдем, пройдемся, – зовут девицы хорошенькую хохлушку, которая продолжает сидеть у окна, с сосредоточенным вниманием слушая певца.
– Ну-у! – говорит Параска, – у меня отец тут, надо иттить…
– Да он – ничего, ругаться не будет.
– Нет ругается! он меня раз бил: зачем по кабакам шляюсь!
Но все-таки, после недолгого колебания, Параска встает и уходит вместе с своими подругами. Хромой мастеровой с тросточкой оставляет наше общество и ковыляет вслед за ними.
И певец наш оборвал свою песню. Слушатели его перешли к соседнему кабачку, из которого доносились забористо-веселые звуки гармоники, сопровождаемые топотом, лихим гиканьем и каким-то дробным мелким звоном в такт музыке. Возвращаясь в свой номер, я видел в окно, как среди большой, грязной комнаты с низким потолком, наполненной пьяным, кричащим людом, танцевал под эти звуки молодой, красивый парень атлетического сложения. Вместо рубахи и порток на нем висели одни клочья, которые довольно живописно драпировались во время его дикой, бешеной пляски и обнаруживали его удивительную мускулатуру; в поднятой кверху руке его вертелась темная бутылка с воткнутой в ее горло металлической ложкой, которая пронзительно звенела и дребезжала в такт музыке.
Свободное копирование
