Иногда, если папа был свободен в выходной, мы отправлялись с ним кататься на троллейбусе, на двухэтажном! — если везло, или на метро. Первые станции открылись незадолго до нашего возвращения в Москву, среди них — «Арбатская». Эскалатор назывался лестницей-чудесницей, и катание на ней давало ощущение чуда. Мы разговаривали о том, что видели вокруг, папа смеялся, шутил. Помню поход с папой на Пушкинскую площадь, где была наряжена елка. Видимо, это был 1938 год. Вокруг стояли яркие ларьки и киоски, в которых продавались елочные игрушки, сладости, мишура. Папа покупал мне ириски, бумажный мячик на резинке, елочные игрушки, среди которых — золотой самолетик, составленный из маленьких стеклянных шариков. Дома мама упрекнула нас в пустой трате денег, что касалось, в первую очередь, этого самолетика. Кстати, он сохранился у меня до сегодняшнего дня, хотя и помятый.
Иногда мы ходили в гости к родственникам. Любила я бывать и подолгу жить только у бабушки Рахили. В остальных случаях, когда собирали детей на какие-то детские праздники, вроде елки, мне было скучно и неловко в матроске, традиционном праздничном наряде советских детей перед войной, среди двоюродных и троюродных сестер и братьев, которые почти все были немного старше меня и намного более бойкие и привычные к общению друг с другом. Я не умела декламировать стихи и водить хоровод к фальшивому умилению взрослых, мне не хотелось выбирать себе в подарок игрушку и шоколадку и срезать все это ножницами с елки: жалко было разорять елку.
Кстати, о ёлке. Во времена моего раннего детства елки были снова разрешены. Перестали бороться с «предрассудками» и повторять слова Маяковского: А граждане и гражданки, в том не видя мотовства, превращают елки в палки в день святого рождества».
Стали делать елку и мне. Мы с мамой мастерили игрушки из цветной бумаги, фольги и яичной скорлупы. Это было весело и интересно. Ходили в игрушечный магазин на Арбате, кое-что покупали. Стеклянные игрушки, шарики, сосульки, рыбки, шишки, бусы, были довольно дороги. Дешевле были игрушки из картона и чудесные фигурки из ваты. Иногда они были раскрашены, чаще белые, покрытые клеем или лаком и блестками. У моих детей и сегодня хранятся мои любимые: клоун, девочка в платке, мальчик на санках, младенец в розовом одеяльце. Елку наряжали, и на этом праздник кончался. Гостей к нам на елку не звали. Вообще, родители ставили елку, не имея четкого представления о обычаях и традициях, связанных с ней. Так, однажды, папа принес вместо елки сосенку и удивился, когда ему сказали, что полагается елка. «Какая разница?» — спросил огорченный папа. Мы тоже решили, что разницы нет, и нарядили сосну.
Если родственники отца, давно отошедшие от местечковых представлений, считали елку для детей делом естественным, то мамины братья и сестры не принимали «гойских обычаев». Приходил дядя Кива, маленький, лысый, в очках, критикан и насмешник. Взглянув на мою елку, он спросил меня, где же здесь «леходейдым с дыркой»? Я в слезах побежала к маме с этим вопросом. «Зачем ты дразнишь ребенка?» — упрекнула мама брата. «Я не дразню ее, просто шучу. А Вы играете в гоев? Зачем вам это надо? Забот у вас нет других?»
Вообще, Кива был скептик и, как я сейчас понимаю, был достаточно умен, чтобы не верить советской власти и не поддаваться идеологической обработке, которой не сумели противостоять другие, в том числе мой отец.
Однажды я уронила тарелку и она разбилась. Я заплакала. Кива взял меня на руки, открыл буфет и сказал: «Не реви. Видишь, как много у вас тарелок!» Я перестала хныкать и предложила: «Раз так много тарелок, давай разобьем все лишние». Кива расхохотался и, повторяя мои слова, поставил меня на пол и заметил: «Коммунистка растет».
Дома у нас часто бывали родственники, в основном, братья мамы Кива и Зяма. В «передней комнате» велись громкие и очень эмоциональные разговоры. Меня укладывали спать, и почему-то считалось, что громкие разговоры за перегородкой не мешают ребенку заснуть. Я не прислушивалась к тому, что говорили. Чаще всего разговор был на идиш, но если в нем принимал участие мой отец, то частично — по-русски. Тон разговоров бывал таким, что мне часто казалось, что они ссорятся. Спорили яростно. Иногда папа взрывался и пересыпал свою речь неприличными словами как русскими, так и на идиш. Мне было это очень неприятно и обидно, я не любила ссор и боялась их.
