Добровольческая армия. 9. Верблюд

Моё первое знакомство с верблюдом относится к неприятнейшим воспоминаниям моего детства, когда наша встреча закончилась глубокой взаимной антипатией. Эта изуродованная со дня своего рождения скотина оплевала меня с высоты могучего роста с поразительной меткостью, вероятно, мстя за какие-то мои агрессивные действия, нанёсшие ущерб её верблюжьему достоинству. Расстались мы тогда с твёрдым намерением никогда больше не встречаться, я – уводимый за руку отцом и получивший предварительно подзатыльник, а он – отогнанный сторожем в глубину клетки.

Но "прошли года, мы вновь сошлись с тобою!"[17] Эта вторая встреча состоялась в селе Лежанка Ставропольской губернии, где, вынужденный сложившимися обстоятельствами, я оказался перед необходимостью восстановить наше знакомство. А если уж быть совершенно откровенным, то обстоятельства вовсе не сложились, а были заботливо сложены моим феноменальным легкомыслием.

Ночь накануне выступления я провёл в карауле и возвратился во взвод с законным желанием хорошенько выспаться. Забитая людьми хата плохо соответствовала моему намерению, а потому я отправился во двор, где и расположился в каком-то сарайчике в полном покое и одиночестве, утаив от всех моё местопребывание. Не помню, видел я во сне "ласки весны" или ничего не видел, но пробуждение своё запомнил!

Тишина. Зловещая тишина! Вхожу в хату – никого! За столом сидят две фигуры и тоже зловещие.
– Где наши?

Ответ на мой вопрос мне кажется и вовсе зловещим:
– А ты что, отстал?

Их молниеносно брошенный друг на друга взгляд не предвещает ничего доброго. Чувствую, что кто-то очень большой и с очень холодными руками взял в них моё сердце и начинает его тихонько сжимать, а по спине взбираются мурашки.

Не знаю, насколько выражение равнодушия, приданное мною моему лицу, было естественным, но интонация голоса не изменилась:
– Нет, не отстал, а я тут маяком. Сейчас пойдёт наша кавалерия, так дорогу ей показать. А наши-то давно ушли?

Мой ответ, видимо, произвёл на них известное впечатление, так как оба мужика потупили головы, снова переглянулись и не замедлили с ответом: "Да, должно часа три-четыре".

Ободрённый первым успехом и желая придать ему ещё больше веса, я произвёл новую вылазку:
– Вот что: коли зайдёт полковник, так скажите ему, что я у церкви на горе дожидаться буду, а то казаков как бы не пропустить, они, небось, уже там! – и с этими словами я вышел из хаты.

Передо мной пустая улица. Ни души! Удары сердца отдаются в висках и мешают дыханию. Дабы не возбуждать подозрений, иду медленно, крепко охватив шейку винтовки и мысленно считая количество имеющихся у меня патронов. В этой тяжёлой борьбе головы с ногами, в которой ноги имеют тенденцию перейти вскачь, но где победа остаётся всё-таки за головой, я достигаю, наконец, соборной горы. Впереди ещё шагов на пятьсот продолжается улица, а дальше – пустая степь, насколько глаз видит. Следы недавно прошедшей крупной колонны войск не оставляют сомнения в направлении движения армии.

Передо мной встают три вопроса, терзающие мою душу. Как пройти остающиеся до околицы пятьсот шагов и не подвергнуться нападению из домов? Как не попасть в руки могущим появиться с минуты на минуту красным? Как догнать ушедшую армию? В патронташе имеется шестьдесят патронов - достаточно, чтобы выдержать хороший бой, но нет последней верной гарантии – револьвера!

Вообще, будущность рисовалась мне в исключительно чёрных красках, а воображение в ярких тонах заставляло подозревать существующие в действительности или предполагаемые опасности. Так, например, появление из-за плетня какой-то бабы самого мирного вида привело меня в состояние полной боевой готовности. Несмотря на то, что я ясно видел одну только бабу, я был убеждён, что эта-то баба и есть олицетворение военной хитрости и вышла она из хаты с единственной целью определения моей позиции. Впрочем, баба скоро исчезла, и никаких последствий её появления не оказалось. Может быть, и выходила-то она только "до ветру".

С четверть часа простоял я возле церкви в полной нерешительности, в то же время прекрасно понимая, что каждая потерянная мною минута ухудшает моё и без того скверное положение. Из этого состояния нерешительности я был внезапно выведен появлением небольшой группы людей, хотя и находившихся сравнительно далеко от меня, но, как мне казалось, имевших на мой счёт явно враждебные намерения, что и заставило меня произвести новую диверсию. Взобравшись на выбеленную кирпичную стену, окружавшую церковь и служившую цоколем для вделанной в неё решётки, я стал широкими взмахами рук подавать сигналы несуществующим войскам. Для постороннего наблюдателя, как мне казалось, эти сигналы не оставляли сомнения в моей полной связи с подходящими и уже недалёкими частями.

Не могу сказать, произвела ли моя демонстративная жестикуляция впечатление на устрашаемых мною врагов, если таковые имелись в действительности, в чём я не уверен и по сей день. Но Фортуну она, если и не заинтересовала, то привела в недоумение и заставила её повернуться ко мне своим лучезарным ликом вместо предоставленного мне до сих пор права любоваться её тыловой частью.

Лучезарным ликом Фортуны я называю отвратительную морду огромного рыжего верблюда, стоявшего привязанным к решётке церковной ограды как раз за углом. Утопающий хватается за соломинку! Что же касается этой "соломинки", то, по-моему, она могла бы вытащить пятьдесят утопающих! Сделав её центром моих вожделений, я соскочил со стены и, уже не теряя ни минуты, бросился к ней.

Привязанный за шею верёвкой верблюд отнёсся к моему появлению с полным равнодушием, разве только махнул сзади обрывком какого-то растрёпанного шнура, долженствовавшего, по всей вероятности, изображать хвост.

Однако все мои попытки погрузиться на "корабль пустыни" успехом не увенчались за его полным неумением "пришвартоваться": стоило мне влезть на стену и постараться подтянуть его себе, как он подходил и становился ко мне мордой, создавая ею непреодолимое препятствие для седлания. Соскочив на землю, я мог добиться от него стояния боком у стены, но, как только я снова взбирался на стену, то опять оказывался перед его мордой в недоступной дали от его спины.

Когда, в полном отчаянии истощив все свои силы и не добившись успеха, я уже решил плюнуть на него и идти пешком – будь что будет! – тут-то я и оказался на нём безо всякого труда. В последний раз соскочив со стены и имея в руках винтовочный шомпол, до сих пор служивший мне палкой для приведения верблюда в необходимое положение, я случайно ударил им по какой-то части его несуразного тела. Верблюд тотчас же лёг. Теперь, оказавшись на нём, я приложил все усилия, чтобы поднять его и заставить идти, тыча шомполом, куда попало. Действительно, истыканный верблюд встал и, не торопясь, двинулся вниз по улице в нужном мне направлении.

К сожалению, моё естественное желание ускорить его аллюр оставалось чисто платоническим по трём неустранимым причинам. Во-первых, «рычаг» управления верблюдом состоял всего из одной верёвки, охватывавшей петлёю его шею. Чрезвычайно короткий конец её я мог держать только в сильно вытянутой левой руке, не имея возможности продвинуться вперёд из-за высокого горба, украшенного пучком рыжего мочала. Во-вторых, моя правая рука была занята держанием винтовки в целях обороны на случай возможного нападения. И, в-третьих, сама моя неустойчивая посадка возбуждала во мне сомнение в моей способности усидеть в случае перехода на рысь. А кроме всего прочего, у меня не было полной уверенности в том, что верблюды вообще умеют бегать.

Так, медленно и с видом полного спокойствия, никем не тревожимые, покинули мы Лежанку, выехали в открытую степь и продолжали нашу неторопливую прогулку до тех пор, пока не скрылись из глаз очертания высокой церковной колокольни. С первым с момента моего пробуждения в Лежанке вырвавшимся из груди свободным вздохом просветлели одновременно и мои мозги, тотчас указавшие мне на всю нелепость держания одной рукой верёвки. Мой ставший мне симпатичным верблюд шёл, не требуя ни управления, ни принуждения, очевидно считая своей обязанностью шагать, а моей – спокойно сидеть на нём и не вмешиваться в его дела. Дислокация моего тела, если можно так выразиться, после освобождения левой руки значительно улучшилась, а отпущенная мною верёвка болталась под шеей верблюда, не достигая земли. Кроме того, перекинутая теперь за спину винтовка настолько укрепила мою посадку, что я уже был склонен считать себя прирождённым кавалеристом, если не на коне, то, по крайней мере, на верблюде.

Однако неторопливая походка моего верблюда, кроме того, что нагоняла сон, ещё и мало-помалу возвращала ушедшее было беспокойство, так как оставалась опасность преследования в случае, если «товарищи», конечно, уже предупреждённые местными жителями о нашем уходе, вошли в Лежанку. Правда и то, что я отъехал довольно далеко, определяя расстояние по уже дважды замеченным мною местам малых привалов, легко узнаваемых каждым пехотинцем, но не предназначенных для описания.

Впереди только степь, ровная и безлюдная степь и никакой, хотя бы отдалённой, видимости армии. Случайно обернувшись, увидел я, что очень далеко позади замаячили маленькие фигурки нескольких всадников. Красные!? С этого момента я уже не смотрел вперёд, а, повернувшись насколько это было возможно, старался определить: скачут ли они ко мне или стоят на месте? Увы, уже через несколько минут не оставалось сомнения в том, что они приближаются! Их было всего трое, и они шли за мной широкой рысью, всё сокращая и сокращая разделяющую нас дистанцию. Уйти от них уже не было никакой возможности. А моя проклятая рыжая скотина равнодушно шла вперёд и, несмотря на все мои ухищрения, уговоры и просьбы, не желала повернуться лицом к противнику, предоставляя мне принять бой в положении полуоборота.

Единственная возможность успешной обороны сводилась для меня к необходимости с первого же выстрела убить или ранить одного из нападающих, чему в сильной степени мешала моя неудобная позиция, настойчиво требовавшая от меня подпустить их как можно ближе. Они находились от меня шагах в шестистах и, не уменьшая рыси, шли на сближение, как будто не обращая на меня внимания. Моя винтовка, лежащая поперёк верблюжьей спины, ещё не была поднята к плечу. Когда расстояние между нами дошло до сотни шагов, я уже приготовился схватить её и выстрелить в одного из ехавших рядом всадников, как вдруг рассмотрел украшавшие их шинели погоны. Свои!

Да, это были трое казаков, оставленных в Лежанке следить за занятием её "товарищами". От них я узнал, что красный разъезд уже вошёл в село. На мой вопрос:
- Сколько их?
Мне ответили:
- Коней двадцать.
– Да не коней, а "товарищей"?
– На кажном по одном! – и с хохотом они зарысили дальше.

Получив эти малоутешительные сведения и не имея ни малейшего представления, как далеко ушла армия, я тотчас же приступил к изучению управления верблюдом. Я мучительно соображал: даны ли ему ноги только для того чтобы ходить, или они могут и бегать? Оплевавший меня в детстве верблюд ходил по своей клетке, а те, что я видел на пакетах с чаем Высоцкого[18], тоже как будто шли, а не бежали. Свои тяжёлые сомнения на этот счёт я постарался разрешить при помощи моего шомпола. Вспомнив, что слон управляется постукиваньем молотка по голове, я постучал шомполом по верблюжьему черепу – никакого результата! Прибег я и к практикующемуся на Украине приёму для придания живости волам и тоже не добился успеха.

Исследуя постепенно все части верблюжьего естества, я уколол его шомполом под правую ногу и в ту же минуту неожиданно открыл две скрываемые им до сих пор недюжинные верблюжьи способности. Во-первых, выяснилось, что верблюды умеют прекрасно бегать. А, во-вторых, являются обладателями очень сильного и очень неприятного голоса, могущего быть вызванным в любую минуту по желанию кондуктора. Когда, получив укол, верблюд неожиданно прыгнул вперёд и перешёл в размашистую рысь, то я, не подготовленный к проявлению им такой прыти, чуть-чуть не оказался на земле и невольно вцепился в клок рыжего мочала на его горбе. И тотчас же не то рёв, не то трубный глас огласил степные пространства. Нечто похожее я слышал в моём обильном воспоминаниями детстве, налив стакан воды в раструб духового инструмента, когда на нём упражнялся мой сводный брат.

Мой верблюд бежал теперь очень быстро, а, дернутый за мочало, ревел. Удовлетворённый, я не предъявлял к нему больших требований, опасаясь открыть в нём сверх обнаруженных талантов способность обозлиться. Около трёх вёрст проехали мы рысью, после чего верблюд снова перешёл на шаг, но по первому моему требованию опять побежал. Сигнальное мочало тоже действовало без отказа.

Вскоре я догнал армию и, обгоняя тянувшуюся по дороге колонну, подал сигнал о своём прибытии. "Но здесь моя бессильна лира, здесь музы требуют Шекспира!"[19]

Своим слабым для данного случая пером я не берусь описать весь эффект, произведённый трубным гласом моего верблюда, и скромно ограничусь лишь главнейшими деталями: лошади бросились по сторонам, а находившиеся в колонне люди, точно сговорившись, обратили на меня своё пристальное угрожающее внимание: каждый имел, что сказать, и каждый – что-нибудь неприятное!

Быстро переключив верблюда на рысь и не имея желания оборачиваться на долго ещё продолжавшиеся крики негодования, в которых не были оставлены в покое мои родители и все предки до седьмого колена, я поскакал в голову колонны, где должна была находиться моя рота.

Моё триумфальное появление на верблюде не вызвало восторга ни со стороны полковника Плохинского, ни со стороны капитана Згривца, обрушившегося на меня со всей силой своего вспыльчивого характера и приказавшего передать верблюда в артиллерию, куда я и отвёл его на продолжавшей болтаться на его шее верёвке. Целоваться на прощанье с ним я не рискнул: кто его знает, что у него на уме!

Для верблюда эта история кончилась назначением в артиллерию, а для меня – новым внеочередным караулом с объяснением причины наказания: "Штоб не верблюжал!"

По возвращении из караула я уже отдельно от взвода спать не ложился!


Примечания:

17. Строка из романса Б.С. Борисова «Я помню день».

18. Чай Высоцкого – чай, упакованный компанией «Высоцкий и Ко», основанной в конце XIX века в России. Ныне эта компания работает в Израиле.

19. Цитата из пародийной поэмы Александра Хазина «Возвращение Онегина».