Бронетранспортер — очень удобная машина. Он словно серый жук. Он всюду пройдет, отовсюду вылезет. В нем уютно. Тепло. Печка электрическая работает. Можно даже поспать на ходу.
Я не сплю. Я подремываю. Что будет к вечеру, когда мы догоним свою батарею?
Может быть, будет тяжелый бой? Может быть, никого мы уже не застанем... Вот приедем на место, буду ждать писем от Нины... А Сашка спит. По-настоящему. А Карпов сидит рядом с водителем и не то спит, не то просто уставился неподвижно в разбитую дорогу.
... А старшина привез сапоги. А если мне не достанется?..
— Товарищ младший лейтенант, — говорю я, — если бы дорога хорошая была, вот бы мы мчались, наверное.
Но Карпов не отвечает. Спит, видно, Карпов.
— Федосьев, — говорю я водителю, — а хорошая теперь у нас машина.
— А я не Федосьев, — говорит он, — я Федосеев. Федосеев я. Все меня путают. И Федоскиным называют, и по-всякому. А я Федосеев. На войне-то разве разберешься: Федосеев или Федосьев? Некогда разбираться. Было раз — Федишкиным назвали. Потеха ведь. А я Федосеев. Сорок лет уже Федосеев. Как говорится, с самого первого дня младенчества.
Мы везем бочку вина. Это на всю батарею. Это фронтовая норма.
— А винцом-то попахивает, — говорит Федосеев.
У него оттопыренные розовые губы, белые брови, зубы редкие, крупные. Он говорит нараспев.
Он, наверное, никогда не выходит из себя. С ним уютно, надежно.
— А винцом-то попахивает, — говорит он.
Бочка большая. Отверстие заткнуто деревянной пробкой. Прочно. Не выбить. Да если и выбить, все равно: как до вина дотянуться? А на батарее сейчас принимают пополнение. Новички. Юные ребята, наверно. Стоят, озираются. Потеха. Школяры.
Коля Гринченко вышагивает, наверное, перед ними. Фасонит. А Шонгин, наверное, покуривает и говорит Коле: «Болтать ты горазд, Гринченко... » А старшина привез сапоги. А если мне не достанется?
— А если газу прибавить, — спрашиваю я, — что получится, а, Федосеев?
— Получится прибавление скорости, — говорит Федосеев, — скорость увеличится. Это если газу прибавить. Только здесь нельзя. Дорога плохая. Трясти будет, если газу прибавить...
— Ну и пусть трясет.
— А зачем нам?
— А интересно ведь, когда трясет...
— Машину-то жалко. И люди спят. Пусть поспят. Это мы с тобой не спим. А они спят. И пусть.
— А если я без сапог останусь? Меня не жалко? Гнал бы ты, Федосеев, покрепче. Может, успеем еще.
— А винцом-то попахивает, — говорит Федосеев.
А ведь действительно вином пахнет. Ароматный дух идет от бочки. И есть хочется. Только вина нам не пить. Оно — в бочке. И пробка величиной с кулак.
— А пробку можно вытащить, — говорит Сашка на ухо мне.
— Вдруг Карпов услышит? Он нам даст...
— Конечно, можно, — говорит Карпов, не поворачивая головы.
— Это только прикажите — пара пустяков, — говорит Федосеев.
Мы съезжаем с дороги и останавливаемся у одинокого столба. Мы вытаскиваем пробку. Легко. Она как по маслу вылезает из своего гнезда. И сквозь морозный воздух пробивается облачко винного дурмана. Все сильней и сильней.
— Каждый пробует свою норму, — говорит Карпов, — не больше.
— Закусить бы, — говорит Сашка.
— Закусывать на батарее будем, — говорит Карпов. Федосеев делает очень просто. Он берет резиновый шланг, которым бензин переливают, и опускает один конец в бочку.
— Котелочки подставляйте, — смеется Сашка, — чтобы не пролилось.
Золотое вино льется в подставленный котелок. Сашка прикладывается. Мы смотрим на него.
— Бензином воняет, — говорит он.
— Это ничего, — говорит Карпов и сплевывает. От отпивает несколько глотков.
— Чистый бензин, — говорит Федосеев, — шланг ведь. Ну-ка я попробую...
Мы распиваем пробу. Вино крепкое. Это чувствуется сразу.
— Нужно не дышать, когда пьешь, — говорит Сашка.
— Бензинный дух — это самое полезное, — говорит Федосеев. — никаких болезней не будет. Это привыкнуть надо. Я-то вот ничего. Мне не противно. Привычка. Ну-ка дай-ка котелочек-то...
— Ну, теперь давайте по норме отливайте, и все, — говорит Карпов.
— А какая норма? — спрашиваю я.
Никто не может объяснить, какая норма.
— Пока пьется, — говорю я.
— Но-но, — говорит Карпов, — это что еще за штучки! Я уже знаю, как будет. Выпью, и теплое, как огонь, пойдет по телу. Станет жарко, томно, странно.
— Ты не пей много, Федосеев, — говорит Карпов, — тебе машину вести.
— Водичка, — говорит Федосеев. — Я этого добра могу два литра, и ни в одном глазу. Водичка.
— Да, — говорит Сашка, — это тебе, брат, не водичка. Водичка.
Я уже не могу пить. В котелке еще много, а я уже не могу. Губы у меня почему-то стянуло. Трудно рот раскрыть. А у Сашки весь подбородок в вине. Он только успевает передохнуть — и снова к котелку. А Карпов хватается рукой за бронетранспортер.
— Черт, от голода уже сил нет никаких, — говорит он.
— Пора бы ехать, — говорит Федосеев и лезет в кабину.
— Нашел место, где остановиться, — говорит Карпов, — на самых буграх. Ногу поставить некуда. Вот там поровнее место-то.
— А ты здорово ухлестнул, — говорит Сашка Карпову.
— Я еще не так могу. Я чистый спирт могу, — говорит Карпов.
— А тебя как зовут? — спрашивает Сашка.
— Меня Алексеем зовут, — говорит Карпов.
Щеки у него красные-красные. И у Сашки тоже. Они как два брата.
Мы залезаем в машину.
— Тебе дать еще, Алеша? — спрашивает Сашка.
Карпов мотает головой. Сашка сосет шланг. Вино льется в котелок.
— Ну-ка попей, — тычет Сашка котелок Карпову, — попей, Алеша, водичку...
Руки у Сашки короткие, словно два обрубка, а вместо головы винная бочка. Вот это голова!
— А куда же ты пробку-то воткнешь? — смеюсь я. — В рот, что ли?
А Сашка качает своей бочкой и молчит.
— А где шланг? — спрашивает Федосеев.
— В бочке, — говорит Сашка.
— Купается, — смеюсь я.
— Купается? — спрашивает Карпов. — Я и не видел.
— Эх ты, Алеша, — смеюсь я.
Он хороший, этот Карпов, зря я на него обижался. Вон у него губы какие обиженные-обиженные. Я щекочу его шею.
— Эй, Алеша, — говорю я, — не грусти.
Сашка положил голову на бочку и спит. Пусть поспит. Он тоже хороший. Все хорошо. Вот когда мне сапоги дадут, я еще не так воевать буду.
— Сашка, — говорю я, — заткни бочку, противно.
А Сашка плачет. Большие слезы текут по щекам. Как у ребенка.
— Куда я еду? — всхлипывает он. — Надо мне больно ехать с вами! Меня Клава ждет... Где ты там, Клава?
Как противно пахнет. Смесь вина и бензина. А если смешать духи с персиками? Все равно противно. А если розы — с гуталином?.. Вот если тихонечко ныть, тихонечко-тихонечко, по-комариному, тогда легче.
— Тебе что, плохо, парень? — спрашивает Федосеев. А мне не плохо. Только запах противный. И ноги не протянешь. Тесно.
— Приходи ко мне, — говорит Карпов, — я тебе покажу мою собаку.
— Куда приходить?
— Улица Волжская, дом восемь.
— Потеха, — говорит Федосеев.
А Сашка плачет крупными слезами. Он вспоминает свою Клаву. И утирает слезы ладонями. А мне не хочется плакать. Зачем плакать?.. А у Сашки опять вместо головы бочка. Она кружится, эта бочка, нет спасенья.
— Из-за фрицев этих ты меня, Клавочка, позабудешь... Купи мне пачку «Норда» на память... Простимся у порога, Клавочка, купи себе платок пестрый, — слышится из бочки, — а придешь — еще денег дам...
А я не плачу. Я лучше поною. Так дышать легче. Потому что этот запах проклятый... прости меня, Нина. Тоненькая, маленькая, вся странная... неизвестная... прости меня.
— Куда мы? — спрашивает Карпов.
— На батарею, — говорит Федосеев. — Вон они уже летят, летят.
— Пьян ты, что ли, Федосеев?.. Кто это летит?.. Это ракеты, что ли? Ты на передовую меня везешь.
— Она самая. Вон она, рядышком.
— А на что мне она, Федосеев? Мне там делать нечего. Заворачивай ко мне на чашку чаю...
— Я бы тоже чаю попил. А то этот запах проклятый...
... Открываю глаза. Стоит наш бронетранспортер. Впереди выстрелы отчетливо уже слышатся. В голове туман. Сашка спит. Карпов спит. Откинул голову, открыл рот.
Мы вино пили. Противно даже.
— Что это мы стоим?
— Прибыли. А батареи нет. Никого нет, — говорит Федосеев. — Ушел фронт.
— Надо догонять... А ты хорош был. Как оно тебя, а?
Машина идет вперед. Фары погашены. Снег идет крупный-крупный. От него светло кругом. Призрачно светло. Как во сне. Я вижу сон. Или я пьян еще? Идет наступление, а мы напились. Это пьяный бред — там впереди белая фигура. Она стоит на нашем пути. Она подняла руки. В одной — автомат, в другой — фонарь «летучая мышь». Желтый огонек ничего не освещает.
— Стой, Федосеев, — говорю я.
Машина останавливается. Карпов проснулся. Он смотрит на фигуру. Он руку тянет к кобуре.
— Это же свои, — говорит Федосеев, — узнаем-ка, что там такое.
А вдруг это немцы? Где мой автомат? Нету моего автомата. Он где-то там, под бочкой. Под винной бочкой. А фигура приближается, приближается. Федосеев распахивает дверцы.
— Ребятки! — кричит фигура. — Ребятки, помогите нам по-быстрому. Тут дружков наших побило. Зарыть надо...
Фигура приближается к машине. Это солдат. Он весь в снегу. Пола шинели оторвана.
— Чем побило? — спрашивает Карпов и зевает.
Он зевает, словно с печки слез. Он зевает, когда там убитые лежат! Он пьян, этот Карпов.
— Пулями побило! — говорю я.
— Не суйтесь не в свое дело, — говорит Карпов. — Где убитые?
Солдат машет фонарем.
— Тама, тама, — говорит он, — все... семеро. А нас двое живых-то. Помогите, ребятки.
— Там бой идет, — говорит Карпов, — как же мы можем на батарею опоздать?
— И так опоздали, — говорит Федосеев.
— Пить не надо было, — говорю я и удивляюсь, как я смело говорю.
А Карпов смотрит на меня и молчит. Он ничего не говорит, потому что нечего ему сказать.
— Напились все как свиньи. А тут бой идет, — громко говорю я. — Пошли, Федосеев?
Мы вылезаем из машины. Карпов тоже. Молча. Потом — заспанный Сашка. Мы берем лопаты, ломик и идем за солдатом.
— Такое было, такое было, — говорит он на ходу, — с первого дня такого не было. Шесть часов друг дружку молотили. Потом только вперед пошли.
Мы идем по снежным буграм. Нет, не сон это. Там впереди страшный бой продолжается. Мне слышно хорошо. Вот, Ниночка, твой вояка и отличился. А под невысоким холмом долбит замерзшую землю одинокий солдат. А тот, что с нами шел, говорит:
— Вот, Егоров, подмогу я привел. Сейчас мы быстро, Егоров. Ты давай, давай долби ее. Сейчас мы все возьмемся.
А чуть в стороне лежат тела убитых. Их снегом запорошило. Шинели белые, лица белые. Семь белых людей лежат и молчат. Какой же это сон? Это убитые. Наши. А мы вино пили.
Ничего себе командир, — говорю я Сашке, — сам напился и нам позволил.
— Молчи ты... — говорит Сашка.
— Берись-ка за лопаты, — говорит Карпов.
— Всем надо браться, — усмехаюсь я.
Сашка и Федосеев смотрят на меня.
— А я тоже берусь, — спокойно говорит Карпов. — Вот и у меня лопата есть.
А семеро лежат неподвижно, как будто их это не касается. Мы роем молча. Час или два. Земля поддается с трудом. Но она поддается. Сейчас мы будем хоронить убитых. Как я на них посмотрю?
— Да погаси ты фонарь, — говорит Карпов.
Егоров гасит фонарь. Но ничего не меняется. Он ведь почти и не светил совсем. И что это Карпову вздумалось фонарь гасить?
Яма получилась глубокая. И вот тот, первый, солдат лезет в нее.
— Ну, давай, Егоров, — говорит он.
И я понимаю, что это значит. А Егоров делает нам знак, и мы идем за ним. Неужели мне сейчас брать мертвых руками и тащить их к могиле? Сашка и Егоров берут первого. Несут. Федосеев нагибается ко второму. Карпов смотрит на меня. А почему бы мне и не взять? Возьму за ноги.
Это ведь не голова. Я должен взять. Именно я. Не Карпов, а я. Я беру убитого за ноги. Мы несем.
— Осторожно, ребятки, — говорит из ямы первый солдат, — не уроните.
— Никак Леня, — говорит Егоров, проходя мимо.
— Это наш Леня, — говорит первый солдат, — давайте его сюда.
Он принимает у нас тело Лени и бережно укладывает его.
Потом мы приносим еще одного, еще одного.
— Салтыкова сверху. Он молодой был, — говорит первый солдат, — ему лежать легче будет.
— А ты помолчать не можешь? — спрашивает Карпов.
— А им ведь не обидно это, товарищ младший лейтенант, — говорит солдат, — а помолчать я могу, конечно.
Мы укладываем всех. Аккуратно. Они лежат в шинелях. Они лежат в сапогах. У всех новые сапоги. Мы молча орудуем лопатами. Мы делаем все, что нужно. Все, что нужно. Вот уже и сапоги скрылись под слоем земли. И на холмике лежит каска. А чья — неизвестно.
... Мы снова едем туда. На выстрелы. Мы молчим.
