... Мы сидим за столом. Мы молчим. Едим похлебку гороховую. Мы едим деревянными ложками. А у меня ложки нету. Вот уйдем отсюда, и достану я свою дощечку. А уж этой деревянной сейчас поем. Давно ложки у меня не было... Мы едим гороховую похлебку, хлеба нет. Коля ест медленно. Изредка на хозяйку посматривает. А она сидит напротив. И тоже иногда на него глядит. И все. А я жду, что Мария вот-вот начнет смеяться. А она и не смотрит на меня. Я сейчас только и разглядел ее как следует. Она курносая такая. И лицо широкое. И на лоб смешная челочка спадает. А на носу — несколько крупных не то веснушек, не то просто родинок.
— Ну как, конопушечка, — говорит ей Сашка, — как жить дальше будем?
— Проживем, — говорит Мария.
— Вкусная штука получилась, — говорит Коля и смотрит на хозяйку.
— А что это вы друг на друга и не похожи вроде? — спрашивает Сашка. — Живете вместе, сестры как будто, а не похожи...
— А мы и не сестры, — говорит Мария, — мы чужие. Просто живем вместе.
— А похлебочка-то ничего получилась, — говорит Коля.
И смотрит на хозяйку. А она ничего не говорит.
И вдруг входит Шонгин.
— Ну вот, принесло, — громко говорит хозяйка.
А Шонгин садится на табурет.
— Много народу побило, — говорит он, — и раненые есть. Увезли. — И достает кисет.
— Покурим? — спрашивает Сашка.
— А чего курить? — говорит Шонгин. — Тут и на одну не наберется.
И показывает кисет.
— А ты где спал, Шонгин? — спрашивает Коля.
— А я и не спал, — говорит Шонгин, — раненых больно много было. Пока всех подобрали — и утро.
— Сейчас бы покурить, — говорит Сашка.
— Покури, покури, — говорит Шонгин и затягивается.
Он пускает большие клубы дыма. И говорит:
— Вот зашел поглядеть, как вы тут.
А хозяйка наливает в чашки молоко. И Коля говорит:
— Слышь, Шонгин, концентрату тебе не хватило. Может, молока попьешь?
— Козье молоко, — говорит Мария.
— А я уже ел, — говорит Шонгин, — ел. Гургенидзе ранило. Я супу сварил ему и себе.
Бедный маленький грузин. Совсем мальчик. С вечной каплей на носу. «Попадалься — не попадалься... »
— Сильно его, Шонгин?
— Приблизительно ничего себе, — говорит Шонгин, — на машине лежит, на последней. Сейчас повезут.
Я бегу по свежему снегу. К машине. Возле нее ходят солдаты. Гургенидзе лежит на соломе, в кузове. В обгорелой шинели. Он поднимает забинтованную голову. На кончике носа повисает капелька.
— Попадалься, — грустно улыбается он.
А мы с ним не дружили. Так, знали друг друга. А у него покрасневшие веки часто-часто вздрагивают.
— Куда тебя?
— Голова попадалься, живот попадалься, нога тоже попадалься... Шонгин мэня носил на своем спина...
— Ничего, Гургенидзе, теперь отдохнешь. Все хорошо будет.
Мотор тарахтит. Гургенидзе откидывается на солому. Руки у него на груди сложены.
— Какой у нас часть? — спрашивает он. — Какой номер?
— Отдельная минометная батарея, друг.
— Нэт, полк какой?
— Кажется, 229-й...
— А дивизия какой?
— А зачем тебе?
— Госпиталь спрашивают...
Мотор гудит ровно. Кузов подрагивает.
— Какой дивизия?
— А черт ее знает! — кричу я.
Машина идет но свежему снегу. Рука Гургенидзе торчит из кузова. Это он прощается с нами. Уехал, уехал... А ложку забыл я у него выпросить!
Комбат говорит мне:
— Собирай всех. Пора. Отдохнули.
... В хате нет никого. За домом на бревне сидит хозяйка и Коля. Она молчит. Голову подперла ладонью. Глаза у нее красные. Губы, как у девочки, надуты. А Коля курит и тоже молчит.
— Пора, Коля, — говорю я, — комбат приказал...
— Знаю, — говорит он и встает. И смотрит на меня. Я жду его.
— Знаю, — говорит он.
Я ухожу. Пусть прощаются.
Свободное копирование
