5 мая 42 года Алешу арестовали. 13 июня — пришли за его дневниками. Но к тому времени по настоянию Натальи Федоровны я сожгла его дневники в буржуйке на кухне. Меня пригласили пересказать их содержание и увезли на Большую Лубянку...
Зная содержание Лешиных дневников, я не хотела их жечь, надеясь, что их, может быть, затребуют и увидят, что не злоумышление руководило Алексеем, когда он выручал этого Зуевича ради Марианны. Это была прежде всего обычная порядочность по отношению к ней. И еще — так часто свойственная молодым мужчинам тяга к приключениям, своего рода неизжитый полудетский романтизм. Но если ничего этого не принимать в расчет, то по фактам это, конечно же, было преступление. Шла страшная война, и любое пособничество врагам было преступлением....
Но тут я вынуждена прервать себя — я писала эти строки, осмысляя события полувековой давности зимой 93 года, прочитав свое следственное дело и кое-что освежив по нему в памяти — точный адрес Алешиной квартиры, дату его ареста. Узнала дату его расстрела... Я не знала тогда, что Комиссия по пересмотру дел о политических репрессиях, которой руководит А. Н. Яковлев, уже запросила следственные документы по этому делу и пересматривает его. Только удивилась, когда, запросив свое дело 42 года (работая над этими записями, я поняла, что мне необходимо его прочесть), получила ответ, что его нет в архиве... И все же, поразмыслив, я поняла — я должна рассказать об этом деле, об этом своем аресте все, что помню, чтобы многое стало потом по местам в моей дальнейшей судьбе и аресте 48 года. А летом 93 года я получила запрос Военной прокуратуры России с просьбой дать показания об этом деле, там был и вопрос, оскорбивший меня, — не оговорила ли я кого-нибудь, в том числе и себя, дачей ложных показаний, и если — да, то — почему? С оказией (чтобы дошло наверняка) я отправила свой ответ с подробностями обо всем, что уже рассказала здесь выше и со своей версией понимания причин поступков Алеши. В октябре 1993 года я получила из Военной прокуратуры России Справку о реабилитации по делу 42 года. Я не думала, что реабилитировали по этому делу только меня — пересмотр моей вины означал, мне казалось, пересмотр всего дела. И стало мне так горько — нет, не за свою жизнь. Она в принципе состоялась. Ведь если человек чего-то стоит и если он жив, то, как правило, он осуществляется как личность, и если хоть мало-мальски даровит, то реализует свое дарование, хотя и не всегда в полную меру... Но Алексея Страхова — молодого, умного, талантливого и красивого — в живых не осталось...
Когда-то я написала о гибели своего брата-подростка «ты был один из миллионов в бесчисленных нулях смертей...» Вот и Алеша — один из подобных бесчисленных нулей... Но от сознания этого не легче.
Свободное копирование
