...После дела отца я читала дело мамы — номера его почему-то не записала. Ее арестовали, как я уже выше рассказала, 8 апреля 1938 года, вечером. Той же ночью первый допрос. Обвиняется в недонесении о преступлении: ст. 17-58 п. 12. Два-три протокола допросов. Ответ мамы один и тот же: «виновной себя не признаю». 19 июня 1938 г. (через три дня после расстрела отца!) следствие окончено, сформулировано обвинение: «знала, но скрывала...» Мамино «Виновной себя не признаю» — проигнорировано. Приговор — 5 лет ИТЛ: Мордовские (Темниковские) лагеря, Потьма...
Больное и до ареста сердце мамы даже лагерному начальству не позволило послать ее на общие работы. Впрочем, общие работы — пошивочный цех. Сперва мама пришивала пуговицы. Потом, видно, и на этой работе при всей своей добросовестности — не справлялась с нормой. Впрочем, женскими домашними уменьями — готовить, шить, штопать — она была от природы обделена, к сожалению, да и нужды не было, я уже рассказала, что дом держался на ее маме, моей бабушке. Так или иначе, её поставили учетчиком готовой продукции и еще —чтицей: женщины склонялись над швейными машинами, а мама заменяла радио — читала им, благо и голос был звучный, и литературу знала и любила, а библиотеки в лагерях и тюрьмах часто были очень хороши — пополнялись из неиссякающего источника — конфискованных книг...
Она появилась в Москве в мае 1943 года, беззубая, коротко остриженная: уже перед самым концом срока заболела тифом и была задержана в лагерной больнице. 7 мая 1943 года ее прописали на «101 километре», в городе Александрове Владимирской области: за 4 года, до 25 октября 1947 года, когда она умерла, в ее деле — семь (!) александровских адресов...
Высококвалифицированный экономист-плановик, она работала счетоводом, мл. бухгалтером, была рада и этой работе, все же ближе к специальности. Помогать ей было некому — я уходила на войну, потом заканчивала институт. Изредка, тайком, приезжала ко мне в Москву — теснились в моей комнатенке-гробике на детской кроватке — кровати братика, единственно сумевшей вместиться в мои шесть с половиной квадратных метров. Говорила, что если бы дожили вместе до войны, то, отправив нас, детей, в эвакуацию, обязательно ушла бы с отцом на фронт. Он был комбригом запаса, и она ни минуты не сомневалась, что он сделал бы все, чтобы в первые же дни войны уйти в Действующую армию. Надеялась, что папа жив, — какие-то смутные вести, слухи доходили до них в Темники — кто-то с этапа или из тюрьмы привозил какие-то туманные сведения. Несчастным женщинам так хотелось верить, что их мужья живы... Мама не была исключением.
Однажды призналась, что бывало так нестерпимо голодно, что в столовых, таясь от людей, доедала из тарелок остатки еды... Мне и сейчас нестерпимо горько и больно рассказывать об этом...
Неусыпное внимание органов сопровождало всю её жизнь в Александрове. Кое-что я узнала из её рассказов, главное прочла в её деле и, косвенно, в своем.
Забегая вперед, должна сказать, что читая свое дело, я, естественно, не нашла там агентурных разработок на себя, проще — доносов. Их, перед тем, как допустить меня к чтению дела, конечно, предусмотрительно изъяли. В конверте основной папки, в котором хранились «вещдоки», приобщенные к делу, нашлась рукописная тетрадь моих стихов, несколько печатных их подборок и «меморандум» (так, оказывается, это называется) на другого человека, довольно пухлый — страниц 10-12. Обнаружив его, я спросила офицера, знакомившего меня с делом, что это? — Он слегка смутился, но быстро нашелся — «случайность», «недосмотр в спешке», «ошибка», «перепутали». Я догадалась, что, изъяв «меморандум» на меня, его заменили чьим-то подходящим по объему. Это делалось, видимо, со всеми, чтобы читающий свое следственное дело не мог вычислить тех, кто на него доносил. Я не стала огорчать моего «куратора» своими догадками по поводу этой «случайности», потому что обнаружила в конверте еще один «меморандум», поменьше — на 2-3 страницы. То, что он там остался, было, вероятно, действительно случайностью, а впрочем...
Может быть, майор Александр Викторович, знакомивший меня о делами отца, матери и моим, успевший к этому моменту прочесть мою «Щепку», проникся сочувствием ко мне и к поставленной мною себе задаче — написать расширенный ее вариант — и «не заметил» эти несколько страничек. Так или иначе, с помощью их я получила представление» о том, что представляют собой «агентурные разработки»:
Крупно заголовок «МЕМОРАНДУМ», ниже две строчки: «компрометирующие материалы на Тамарину Р. М. по делу формуляр № 1832». Далее листок разграфлен: графа слева, поуже — «источник и дата», справа — «содержание материала». Источник «Овод» цитируется трижды: 26.1Х.44, ЗО.Х.44, 27.XI.44. Источник «Виноградова» — XI. 4 4, они рассказывают о встречах с моей мамой, приводят ее разговоры обо мне, о моем и мамином знакомстве с тем американским корреспондентом Робертом Магидовым, которое и было главным моим обвинением. Совершенно очевидно — маму «вели», за ней следили, так же, как и за мной, какие-то близкие ей женщины, с которыми она доверительно делилась. И вот результат этой доверительности:
23 мая 1946 года мама подает заявление о снятии судимости, по-видимому, тогда существовала такая мера поощрения для особо благонадежных. Не чувствуя за собой никакой вины и будучи дисциплинированной ссыльной, мама, видимо, последовала примеру многих своих товарок — такая льгота давала право жить со своими детьми в Москве. Но не тут-то было!.. Документ привожу полностью:
Совершенно секретно
Начальнику Александровского ГО Владимирской области
майору милиции
тов. Чумакову
Тамарина Тамара Михайловна в 1938 году была осуждена Особым Совещанием при НКВД СССР как член семьи изменника Родине на 5 лет и после отбытия срока наказания прибыла на жительство в г. Александров. До последнего времени имеет связь с иностранцем МЭГГИ (Магидовым), подозреваемым в ш/п деятельности.
Тамарина нами уличена в разглашении государственной тайны.
Против снятия судимости с Тамариной
ВОЗРАЖАЮ
Зам. нач. Александровского ГО МГБ
капитан Ширяев
Дата: июнь 1946 г.
К «разглашению» мамой «государственной тайны» я еще возвращусь позже, подробно рассказывая о своем следствии. Далее в ее деле — Справка о проверке просьбы о снятии судимости от 14 августа 1946. 8 марта 1947 года ей отказали в этой просьбе. 25 октября 1947 года она умерла в г. Александрове.
Мне кажется, что комментировать подробности следственного дела мамы нет нужды. Скажу только, что в дни, когда я читала наши дела на Лубянке, 14, эта приемная ни минуты не пустовала. В день сюда обращалось по 20-30 человек, в иные дни, видимо, и по 50. Все это были дети и внуки, прямые родственники посмертно реабилитированных. Иногда приходили и сами реабилитированные — пожилые усталые люди, у большинства из которых были так же, как у меня, в 1937-38 годах репрессированы родители...
Господи! Сколько же нас всех вместе с погибшими нашими отцами и мамами было?!. Если спецприемная на Лубянке, 14, работает ежедневно с 9-ти до 18-ти, кроме субботы и воскресенья, и вежливые, внимательные, вышколенные офицеры госбезопасности, дежурящие там, почти не имеют простоев и передышек...
Свободное копирование
