Проснулись. Все встали. Одни мы, приятельница и я, лежали на полу. Кики не было с нами, его отвели в мужское отделение, этажом выше.
Проснулась от неприятного ощущения, — будто кто-то пристально смотрел на меня, и увидела в окошечке, пробитом в дверях, чью-то на вид театральную голову в шлеме со звездой.
На противоположной от меня стене увидела огромные буквы, бросившиеся мне в глаза, когда я вошла к комнату. Сбоку добавлено кем-то: «Правды нет, не было и не будет».
Кругом нас слышны были суетливые голоса женщин.
Их было около 40. Все на ногах, одеты. Мы быстро встали. На нас с любопытством смотрели, мы «новые».
Принесли ведро кипятку, и мы выпили чаю. Я рассматривала помещение. Вокруг стен густым кольцом на полу сидели заключенные. Подложив под себя вещи или просто на корточках, он сидели, упираясь затылками в стену. — За ними кое-где на случайных гвоздях висли беспорядочно вещи, загромождая комнату.
Посредине камеры плоско, на животе лежала растрепанная женщина и гадала. На ногах у нее были толстые шерстяные носки, ноги быстро и беспрестанно то подымались, то опускались.
Нас стали расспрашивать, почему арестованы, и охотно рассказывали о себе. Все преступления были здесь: контрреволюция, саботаж, бандитизм, спекуляция — все на лицо.
Здесь сидела женщина, которую арестовали на дороге. Дома осталось четверо маленьких детей без присмотра. Ничто не могло ее утешить, и мысль о брошенных детях ни на минуту не давала ей покоя. Каждое доброе слово вызывало лишь новый взрыв отчаяния — приходилось ее оставлять одну.
Возле меня сидела другая женщина, это была дворничиха — уже пожилая. Рассказа ее я не могла понять, так она все путала и так плохо рассказывала. Одна мысль преследовала ее: — ее хотят расстрелять. Кто-нибудь, шутки ради, напугал ее расстрелом, и мысль эта не давала ей покоя. С широко раскрытыми глазами смотрела она в одну точку и задавала все тот же вопрос: — «Скажите, дорогая, меня расстреляют?»
Как я ни старалась ее убедить, что расстреливать ее никто не собирался, она с ужасом прибавляла: — «Мне так сказали». Даже ночью сидела с открытыми глазами.
Немного дальше — старуха «madame Мими». Сидела она за то, что в острой нужде продала буфетный шкаф. Преступления своего она не понимала, хотя волосы ее уже побелели, как снег. Сидела и она и муж.
У противоположной стены томилась полька с двумя дочерьми. Дочери были молодые и хорошенькие, младшей всего 14 лет. Сидели они уже пятый месяц. Лицо матери густо изрезано морщинами и сильно заплакано. Она ожидала расстрела мужа и каждый день прислушивалась к тому, что делается за окном — не его ли ведут через двор в гараж.
Гадающая, в шерстяных носках, оказалось, староста нашей комнаты. Ее почему-то все называли княгиней Г. Но на княгиню она не была похожа. Ее, видимо, знали все в ЧК; она уже год здесь.
Женщина эта так и осталась для меня загадкой.
В ее деле было замешано восемьдесят человек, из них тридцать было уже расстреляно. Ей заключенные не доверяли и вполголоса называли «шпионкой».
Кто-то из солдат позвал нас убирать коридор. Вызвались мы с И-ной, — все лучше, чем сидеть без дела. Вымыли коридор, лестницу до порога — черта, где кончалась наша неволя.
Так прошло утро. Нам принесли пищу — ведро с кандером (Кандер — обычный тюремный суп.) и кашей. Bcе набрали кружки, стараясь насытиться. Другой пищи до следующего утра не давали. Только вечером кипяток.
Зимний день приходил к концу. Все по-прежнему сидели у стен, изредка переговариваясь.
Более нетерпеливые ходили взад и вперед, подходя ежеминутно к окнам. Гулять во дворе не было разрешено. Польки не были на воздух уже пять месяцев, и у четырнадцатилетней девочки щеки сделались, как воск.
За решеткой окна виден был двор, обыкновенный двор, какой бывает у одесских больших домов. Кое-где сохранился плющ на деревянных рамах; посредине виден был фонтан, на нем голая лепная женщина.
И странно казалось, что такой спокойный, шаблонный двор мог принадлежать ЧК, где все так необычно. — Но в глубине двора виднелся тот самый гараж, который я видела на рассвете. Он как раз был против наших окон.
Свободное копирование
