Первые известия о беспорядках в Киеве застали меня во Франции, где я находился во время обычного моего увольнения в отпуск. Вскоре получена была от моего начальника штаба, генерала Маврина, шифрованная телеграмма. Она была так перепутана, что трудно было ее расшифровать. День спустя прибыла нешифрованная, от председателя Совета министров Булыгина, с уведомлением о моем назначении киевским генерал-губернатором. Через Париж - Вену я выехал сейчас же в Волочиск, пограничную станцию между Россией и Австро-Венгрией, где и получил я первые известия о событиях в Киеве.
Никто не ожидал такого скорого моего приезда. На станции Подволочиск жандармы попрятались, и только под угрозою мне удалось получить локомотив и вагон. В штатском костюме я отправился в свою резиденцию.
Мой въезд в Киев в роли генерал-губернатора происходил соответственно состоянию Юго-Западного края - вне обычных рамок.
Решительно нигде не происходило торжественных встреч местными властями, не было поднесений хлеба и соли от народонаселения. То, что на вокзале оказался выехавший за мной кучер, казалось каким-то чудом. Очевидно, ему пришлось ждать много часов.
Чтобы сейчас же ознакомиться с размерами причиненных погромом убытков и опустошений, я в открытой коляске медленной рысью проехал по Бибиковскому бульвару и Крещатику.
То, что я увидел, было ужасно: разбитые окна магазинов, заколоченные двери и ворота, на мостовой - остатки товаров, там и сям - лужи крови. Я понял всю серьезность выпавшей на мою долю задачи и то личное одиночество, в котором находился.
* * *
У Клейгельса, должность которого перешла ко мне, я застал непорядок, соответствовавший его образу и характеру управления.
Беспрепятственно вошел я в обширный кабинет, в котором "все вверх дном" свидетельствовало о приготовлениях к быстрому отъезду. Клейгельс никаких объяснений дать мне не мог, встретил не особенно любезно, с явно задетым самолюбием, поэтому разговор с ним был короткий, и я ушел домой, где уже несколько месяцев у меня не было супруги и хозяйки, переоделся и сел на коня. Я обречен был на одиночество целиком, оно было мне особенно чувствительно в этом холодном пустом доме.
От первых моих шагов зависело, стану ли я хозяином положения или нет. Помочь мне никто не мог, дать совет - очень немногие. В одиночестве, без единого спутника, спустился я вниз на Подол.
Мерами, принятыми генералом Карасом, остававшимся моим заместителем по должности командующего войсками, разнузданность прекратилась, но погромное настроение еще сохранилось. Подол, главное гнездо грабителей, еврейская часть Киева, представлял печальное зрелище. На улицах было много народа. "Босяк", бывший солдат, узнал меня.
- Смотрите, Сухомлинов! - закричал охрипшим голосом пьяный человек. - Не боится... Ну, что же, и я никого не боюсь! А жидов бить будем!
Направив коня в его сторону, я ему ответил: "Нет, не будешь!". Толпа расступилась.
Прижавшись к стене дома и сняв вдруг шапку, он заговорил другим тоном:
- Виноват, ваше превосходительство, действительно не буду, ежели начальство не дозволяет.
- А ты где служил?
- В 24-й артиллерийской бригаде, ваше превосходительство.
- Так не срами же своей бригады!
- Постараюсь, ваше превосходительство!
Я поехал дальше. Поведение этого человека было весьма показательно: он жил, воображая, что погромы одобряются правительством, так как истинно русские люди, объединенные в "Союз русского народа"7 и поставлявшие в первую очередь царских чиновников, натравливали одну часть населения на другую.
Когда, например, высокочтимый Платон, ректор духовной академии, живший в братском монастыре на Подоле, с крестом в руках вышел на улицу и умолял буйствующую чернь прекратить разгром, эти люди поняли, что их так благословляют. Пьяные грабители устилали целыми кусками материй путь, по которому шел высокопреосвященный! И погром продолжался. А враждебная правительству пресса распространяла во всей стране, будто бы высокопреосвященный раздувал религиозный фанатизм масс.
Свободное копирование
