1918. Между Мадридом и Женевой

 Первого февраля 1918 г. мы с дочерью выехали из Мадрида. На вокзале нас провожали несколько испанских приятелей, помощник нашего военного агента и участники русского балета во главе с Дягилевым.

Кстати о балете. Успех труппы Дягилева в Мадриде и Сан-Себастьяне был колоссальным. Кроме того, Дягилев объединил вокруг себя многих представителей художественного мира и почитателей его таланта самых разнообразных национальностей. Будучи в течение долгого времени в испанской столице лишенным всякого русского общества, я был вполне вознагражден появлением в Испании на второй год войны дягилевского балета. Благодаря ему я познакомился с целым рядом музыкальных и других знаменитостей, как например с Игорем Стравинским, Н.Н. Кузнецовой, художником Пикассо, Нижинским, пианистом Рубинштейном, художником Ларионовым и др. Как я указывал ранее, пребывание труппы Дягилева в Мадриде затянулось вследствие той же политики самоуправства второго отдела французского главного штаба. Несмотря на мои настойчивые советы этого не делать, Дягилев как-то сам на себя донес французам. Он сообщил, что в его труппе находится в качестве секретаря австрийский подданный поляк Друбецкий, муж балерины Пфлянц. В результате весь балет подвергся бойкоту, несмотря на то что большим другом Дягилева был Памс, министр внутренних дел Франции и бывший кандидат в президенты республики. Не помогло и то, что в Париже труппа Дягилева была хорошо известна и танцевала там в пользу французского Красного Креста. По-видимому, покровительство не только посла или министра иностранных дел, но даже и министра внутренних дел никакого значения во Франции больше не имело.

Примерно через месяц после моего отъезда труппе Дягилева удалось покинуть Мадрид, где 70 ее участников уже начали бедствовать вследствие окончания ангажементов. Благодаря содействию того же Артура Гардинга балет, наконец, выехал в Лондон через Лиссабон. Вообще лиц, пострадавших от французского террора, было в то время очень много: таковы были плоды замены дипломатии ее незаконной сестрой - дипломатией военной. Процветала политика виз и других проявлений полного произвола в отношении собственного населения и населения соседних стран, сколь бы нейтральны они ни были. Последние, по мнению французов, должны были как бы войти в пределы их все расширявшейся гегемонии.

На швейцарскую границу мы прибыли поздним вечером, так как поезд в течение дня довольно долго стоял в Лионе. В пограничном пункте Бельгарде нас ожидал весьма неприятный сюрприз. Оказалось, что швейцарскую границу с французской стороны внезапно закрыли на неопределенное время. Это, впрочем, происходило довольно часто, и потому я не имею основания думать, что подобная мера была предпринята "в мою честь".

Французский пограничный пункт Бельгард представлял собой небольшой, расположенный в горах городок с крошечной гостиницей, где мы почти в час ночи кое-как разместились.

Было начало февраля. На улице оттепель и такая слякоть, что невозможно выйти погулять. Мы не знали, куда себя девать. Невольно мы стали относиться к любому французу с той же подозрительностью, с какой местные жители, по-видимому, относились к каждому приезжему в этом затерянном в горах городке, где обыкновенно пассажирам никогда не приходится останавливаться. Чтобы убить время, мы после обеда, который нам приносили в комнату, спускались в кафе, типичное для маленького французского городка, и пили кофе. За соседними столиками сидели неопределенного вида местные жители или агенты охранки и играли кто в шахматы, кто в домино. В первый же вечер ко мне подсел весьма почтенного вида господин с седой бородой и предложил сыграть с ним в шахматы. Было понятно, что это приставленный ко мне агент рангом повыше остальных, но я, конечно, ничем не показал недоверия к моему новоявленному собеседнику и тотчас согласился сыграть с ним партию, которую он любезно мне проиграл. В последующие дни нашего невольного пребывания в Бель-гарде я неизменно играл со стариком две-три партии, и он мне их обычно проигрывал.

Когда отправится первый поезд, было неизвестно. Дни тянулись томительно и долго. Времени мя размышлений было много. Естественно, больше всего меня занимала мысль о том, как сложатся франко-русские отношения после Октябрьской революции и острого кризиса, явившегося результатом затянувшейся империалистической войны. Показателен был факт того поднадзорного положения, в которое попали все русские, включая и нас, дипломатов, оказавшиеся в пределах досягаемости французов. Иллюстрацией могло служить и мое пребывание в Бельгарде, и все из-за того, что я пытался оставаться русским и следовать русской, а не французской политике.

Мне вспомнились вся моя многолетняя дипломатическая служба и даже детство. Как известно, еще с конца XVII века русское дворянство воспитывало своих детей на французский лад и само устанавливало французский уклад жизни. То же было и со мной: я стал говорить по-французски раньше, чем по-русски. Мы с раннего детства близки были ко всему французскому, потому что росли в двойственной, франко-русской обстановке, которая облегчила потом заключение франко-русского союза, являвшегося более чем обыкновенным политическим союзом. Он крайне сближал правящие круги бывшей империи и Франции.

За год до начала моей дипломатической службы еще в лицее мне пришлось быть свидетелем того искусственного подъема, который ознаменовал заключение франко-русского союза. Яркое впечатление у меня осталось от гастролей Сарры Бернар в 1892 г. в Михайловском театре в Петербурге. Помнится, как во время исполнения знаменитой актрисой роли Жанны д'Арк в ответ на сказанные ею с обычным мастерством слова "Et la France renaitra dans la dernier Francais" ("И Франция возродится в последнем французе") театр огласили несмолкаемые аплодисменты. Конечно, уже впоследствии, как навязчивая мысль, меня преследовало представление, что это было время закабаления России французским капиталом и что неприступная на первый взгляд крепость российского псевдонационализма, возведенная Александром III, имела потайную дверь, легко открываемую золотым ключом, находившимся в руках мага и волшебника по финансовым делам графа Витте.

Не лишены известного интереса были и "народные" чествования прибывшей в Кронштадт в 1891 г. эскадры адмирала Жерве. Толпа требовала исполнения запрещенного до того в России французского гимна - "Марсельезы", часто произнося это слово по-своему, а именно "Митральеза", что по-французски значит пулемет. Вероятно, этой ошибке тогда никто в толпе не придавал значения как предзнаменованию грозных военных переживаний, ожидавших Россию и Францию в связи с военным союзом.

История конца XIX века, несомненно, добавит многие еще мало известные подробности этого союза, остававшегося долгое время секретным. Соглашение было подписано генералами Буадеффром и Обручевым. Характерно, что престарелый в то время министр иностранных дел Гире, сознавая опасность этого документа и желая уменьшить свою личную ответственность перед историей, прибег к канцелярской уловке и отказался принять в архив министерства копию этого соглашения. Престарелый бюрократ чувствовал себя не в силах протестовать против решения самодержца, действовавшего как бы под впечатлением личных антипатий к Вильгельму II, а также под влиянием императрицы Марии Федоровны, датской принцессы и патриотки. Она не могла простить Пруссии участи датского Шлезвиг-Гольштейна и родственного Ганновера в 60-х годах прошлого века.

В первые годы службы за границей мне пришлось работать под знаком этого союза. В Пекине я как бы пережил медовый месяц франко-русского сближения. Оно было тогда еще более показательно, потому что двойственная в то время Антанта не включала Англии, остававшейся враждебной к обеим союзным странам - к России из-за азиатских дел, а к Франции из-за африканских. Между действиями русской и французской миссий в Пекине было полное согласие. В этом небольшом еще тогда дипломатическом центре подобные отношения сказывались весьма ярко. Оба империализма - русский и французский - шли рука об руку. При этом Франция занимала второе место, стремясь использовать успехи русского империализма в Северном

Китае для укрепления своего влияния в Южном. Конечно, и здесь не всегда все шло гладко, и некоторые расхождения сказались уже при заключении московского секретного соглашения 1896 г. о Китайской Восточной железной дороге. Из личных воспоминаний тогдашнего французского посла в Пекине Жерара видно, что он ознакомился с текстом соглашения из записной книжки, как бы случайно забытой китайским сановником на своем письменном столе, когда тот на короткое время вышел из комнаты. Как известно, Ли Хунчжан подписал упомянутое соглашение.

Как бы то ни было, близость между двумя миссиями была в 1895 - 1898 гг. неизменна. Каждый день к графу Кассини приходил Жерар, а я был близок с первым секретарем французской миссии графом Серсэ, которого в 1905 г. снова встретил в Черногории. И в Афинах, и в Цетине, и в Бухаресте, и, наконец, в Мадриде чувствовалась согласованность в работе русских и французских дипломатов; Лишь во время войны, несмотря на ставшее как бы обязательным еще более тесное сотрудничество обоих правительств, оно сделалось несколько тягостным для русской стороны. Чувствовалось, что интересы России в течение войны постепенно отходят на второй, "служебный" план. Это сказывалось при всякой нашей военной неудаче. Получалась картина, не похожая на начало союза: уже не Франция равнялась по России, а Россия - по ней. К тому же в ходе войны в Париже образовался центр, руководивший всеми военными действиями и "военной дипломатией" и взявший под свой контроль представительства других союзников.

После Октябрьской революции русские дипломаты были поставлены перед дилеммой - остаться ли с Россией или перейти на службу Франции, затушевав это признанием законности парижского "совета русских послов". Большинство моих коллег пошло на вторую комбинацию. Но в этом решении им пришлось впоследствии сильно раскаяться.

Как же понимали оставшиеся по ту сторону фронта коллеги линию моего поведения, в частности в отношении Стаховича? Как мне удалось случайно услышать, некоторые из них, вроде Извольского, считавшего себя инициатором империалистической бойни, называли меня попросту "изменником". Оказывается, Извольский придумывал для меня всерьез или не всерьез всякого рода казни, а новый "посол во Франции" - Маклаков, с которым я, впрочем, никогда не встречался, говорил, как и некоторые другие: "Оставьте, это старый спор славян между собой". Если под славянами он подразумевал меня и Стаховича, то возникает вопрос, можно ли считать последнего за русского, после того как он явно перешел на сторону Франции, выступившей против России и начавшей с расстрела сражавшихся на Западном фронте русских солдат, которые, подчиняясь миролюбивым решениям Совета рабочих и солдатских депутатов, отказались воевать?

Через 12 дней наше заключение в Бельгарде окончилось. Не могу в связи с этим не рассказать забавного эпизода. Ко мне подошел проститься мой молчаливый партнер по игре в шахматы и сразу выдал действительную причину своего пребывания в Бельгарде. На мое замечание, что мы, вероятно, встретимся в поезде между Бельгардом и Женевой, он ответил мне, что из полученной им телеграммы он узнал, что оснований к его посещению Швейцарии больше нет. Он был в веселом расположении духа. Чувствовалось, что он радовался окончанию своей задачи следить за мной и с удовольствием возвращался в Париж.

Старая дипломатия имела часто обветшалые внешние формы, придавала порой значение мелочам, но во всяком случае она не теряла из виду длительный характер своей работы и не преследовала одни непосредственные задачи, поставленные военными нуждами. При многолетней дипломатической службе дипломаты вырабатывали навык сохранять вполне корректные отношения, насколько это возможно, со всеми своими иностранными коллегами и представителями той страны, где они были аккредитованы; это было их профессиональной задачей с целью облегчения их будущей службы. Во всем мире насчитывается лишь около тысячи дипломатов - представителей всех стран, и далее после десятилетней службы каждый из них становится известен в большинстве стран. При переезде дипломата на новое место службы ему всегда предшествует полученная ранее репутация. В особенности это верно для дипломатов так называемых великих держав; хорошие отношения, завязанные между секретарями посольств, сказываются много лет позже, при встрече их на новом месте в качестве послов, посланников и советников. Естественно, что даже при натянутых по общеполитическим причинам отношениях между странами, которые они призваны представлять, между ними сохраняется определенное взаимопонимание, помогающее разрешению серьезных вопросов. Да простит мне, старому дипломату, современный читатель эти мысли профессионала, которые, несомненно, покажутся ему иллюзиями. Нельзя не отметить, что, как мне вскоре пришлось наблюдать, советская дипломатическая служба начала удачно свою работу тем, что вся ее деятельность была направлена на достижение мирных целей, на поддержание нормальных мирных отношений со всеми странами. Дипломатические задачи по существу мирные и находятся тем самым в полном противоречии с тем, что выпало на долю дипломатов и, к сожалению, весьма многих из числа моих бывших коллег, оставшихся за рубежом.