Первые четыре года гимназического курса были для меня годами перехода от детства к отрочеству. Сказочные игры с сестрою мало-помалу прекращаются; я весь ухожу в книги.
У мальчиков-подростков бывает обыкновенно полоса страсти к бродяжничеству и мечтаниям о девственных странах и чудесных приключениях дикарей и отважных путешественников. У наиболее смелых возникает желание самим ринуться в Америку или Африку. Я, в свою очередь, жадно зачитывался Робинзоном и Купером (ни Жюль Верна, ни Майн Рида тогда еще не было). Но у меня не хватало ни предприимчивости, ни воинственности, чтобы улепетнуть за моря и океаны. Тем не менее инстинкт бродяжничества проявился и у меня в оригинальном виде. Я вообразил себя географом, предпринимавшим ученые экспедиции с целью открытия новых стран. Роль этих стран играли улицы и части города. Летом, как только кончался наш ранний обед в первом часу, я отправлялся в свою экспедицию - в Галерную гавань, в Коломну, на Пески и пр. - и возвращался домой часов в восемь. При этом я составлял карту Петербурга, занося в нее вновь открытые мною улицы.
По воскресеньям ученые экспедиции заменялись религиозными паломничествами: я ходил к обедне каждое воскресенье в новую церковь. При этом рассматривались образа, иконостасы, сравнивались басы протодиаконов, дикция попов.
Я уже говорил, что с переходом во второй класс я ожил духом и освоился с гимназическою лямкою. Но это надо понимать крайне условно: все-таки жизнь моя была очень тяжелая.
Мальчик я был смирнехонький, ни в каких шалостях и драках не участвовал. Ни разу меня в гимназии не высекли. Тем не менее надо мною вечно висела Дамокловым мечом розга.
Дело в том, что по субботам выдавались воспитанникам билеты, на которых прописывалось, как в течение недели ученик себя вел и учился. Билет подписывался родителями и в понедельник возвращался инспектору. У отца моего было такое условие: каждый раз, как я принесу билет с плохой аттестацией, я должен ожидать розог.
Как ни вредно действие розог на природу ребенка, но весь этот вред не может сравняться с тем гибельно-растлевающим влиянием, какое на меня имело одно только ожидание предстоящей порки.
В самом деле: единицу приходилось иной раз получить не в конце, а в самом начале недели, а таким образом предстояло до субботы мучиться ожиданием расправы. Ничто не радовало, не веселило. С каждым днем страх увеличивался и в субботу принимал характер потрясающей лихорадки. Голова кружилась, и зуб на зуб не попадал. Я не мог ни есть, ни пить. Должно быть, хорош я был по возвращении домой, так как мать при первом же взгляде на меня догадывалась в чем дело и начинала уговаривать меня, чтобы я постарался сделать веселое лицо, по крайней мере, пока отец не сядет за обед и не поест супу.
Тщетны были увещания доброй матушки: до веселых ли физиономий мне было, когда у меня дрожала положительно каждая жилочка! Стоило взглянуть на меня отцу, чтобы, в свою очередь, догадаться, что дело не ладно.
- А! опять дурной билет в сумке? Ты не хочешь учиться, не хочешь понять, чего стоит мне твоя гимназия! Из последних кишок тянусь, чтобы сделать из тебя человека, а ты ничего этого знать не хочешь, плюешь на все мои заботы о тебе! Лентяишь и балбесничаешь! Нечего теперь нюни-то распускать! Снимай штаны!..
И начиналась расправа.
