Вот когда я не просто попробовал, но хорошенько распробовал хмельное зелье. Собутыльники пили стаканами. Я в четырнадцать лет за ними угнаться не мог. Писал уже здесь, что поначалу меня нередко выворачивало.
Но потом привык. Пил почти на равных. Так что, когда мы с моим школьным дружком Мариком Быховским в первый раз (это было в девятом классе) посетили питейное заведение – кафе «Артистическое» напротив МХАТа, я считал себя опытным бойцом и потому настоял не только на бутылке коньяка, но и на бутылке портвейна. Разумеется, этого нельзя было делать ни в коем случае.
Зато на даче, куда мать выезжала со своим детским садом, в Катуаре, где великовозрастные дети сотрудников жили со своими родителями, снимавшими в посёлке комнаты, я уже выпивал совершенно по-взрослому. Особенно с Вовой Моруковым, чей отец нередко посылал нас за четвертинкой и закуской и забывал про сдачу. Когда накапливалась нужная нам сумма, мы покупали бутылку, которую распивали, закусывая печёной картошкой. Вова учился плохо, его мать – медсестра Лидия Филипповна – просила меня растолковывать ему непонятное. Я объяснял, но Вова понимал не слишком здорово, напрягался, уставал, поглаживал голову своего маленького братика, а потом манил меня на крыльцо и заговорщицки предлагал: «Давай сообразим!» И мы соображали. Иногда поллитровку на двоих. И ничего: ни мои, ни его родители этого не замечали. Мы с ним ещё долго находились в дружеских отношениях. Я провожал его в армию. Но после уже не виделись.
Я продолжал поддерживать отношения с его отцом, опытным мастером по пишущим машинкам, который продал мне машинку, собранную им самим. Она мне потом послужила на славу. Но когда мать перешла работать в другой детский сад, след семьи Моруковых потерялся. И обнаружился там, где я его меньше всего ожидал: младший Вовин брат Боря оказался полной противоположностью старшему.
Отличник, он окончил медицинский институт, пришёл в космическую медицину, а потом стал космонавтом, слетав в космос, был избран членом корреспондентом Российской академии медицинских наук. Но с Борей я не дружил, он, скорее всего, если и знал, то забыл о моём существовании. И я бы о нём не вспомнил, если б не его полёт в космос, о котором много писала пресса. Увы, недавно он скоропостижно скончался.
А моего соседа Витьку тётя Катя всё-таки разоблачила. Узнала, что его выгнали из техникума, и страшно прогневалась. Крик стоял такой, что мать даже не просила нас вести себя потише. Она отчётливо различала каждое слово, доносящееся из тётикатиной комнаты, и возбуждённо озвучивала его нам, плохослышащим. «Кто тебя кормит и одевает? – кричала Витьке тётя Катя. – Коляны? Сашки? Шлюхи твои? Чтобы ничьей из них ноги в нашем доме больше не было!»
И Витька на время исчез. А когда появился, то выяснилось, что жил он всё это время в маленькой комнатке своей бабушки Полины Егоровны, уходил от бабушки рано, а приходил вечером, потому что устроился на ныне законсервированный завод АЗЛК, который тогда назывался заводом малолитражных автомобилей.
Появился он, потому что тётя Катя его простила. Взяв с него обещание поступить в вечерний техникум при заводе.
Витька работал в сборочном цеху. Мечтал приобрести «москвич». Говорил, что своим работникам завод продаёт его дешевле. Тётя Катя соглашалась помочь с покупкой. При условии, конечно, хорошего поведения её сына.
А дальше всё развивалось по законам литературы социалистического реализма, её «производственного» романа.
Витьку приняли в комсомол, избрали в комсомольский заводской комитет.
В техникум он не поступил, но вечернюю школу-десятилетку окончил и был зачислен в заводской ВТУЗ.
В году 58-м он показывал мне какую-то газету (не «Правду», не «Известия», но и не многотиражку), где был напечатан снимок, подпись под которым гласила, что речь идет о трудовой вахте в честь грядущего XXI съезда партии, а сам снимок изображал несущих вахту рабочих и среди них Витьку.
Ещё через год Витьку приняли в партию.
Коляна и Сашку я больше у нас в квартире не видел. Женщин Витька катал на своём «москвиче». К себе домой не завозил.
А что до института, до ВТУЗа, то не знаю, успел ли его кончить Витька, потому что через совсем небольшое время его послали в командировку в Египет на строительство Асуанской плотины – «восьмого чуда света», как называли её в наших газетах.
Я не жил уже в Хавско-Шаболовском, когда Витька вернулся из Египта, женился на своей соотечественнице, которую там встретил, и почти тут же укатил с ней в новую командировку – на Кубу.
Мать говорила, что за Египет Витька получил медаль «За трудовые заслуги», которую он два дня обмывал с семьёй и большим количеством новых, неизвестных моей матери его знакомых.
А за Кубу – это уже тётя Лена переехавшей маме рассказывала – Витьке дали орден «Знак почёта». Завод выделил ему с женой отдельную квартиру и по слухам снова послал за границу. На этот раз – в Чехословакию.
Больше ничего я о Витьке не знаю. Но догадываюсь, что его карьера могла идти и, скорее всего, шла по нарастающей. Ведь застал я только её ослепительное начало.
В том и состоял закон социалистического реализма, что тянули тебя не из-за твоих заслуг или знаний (подумаешь, невидаль!), а из-за твоего умения понравиться не просто начальству, но начальству партийному. Парторг был крёстным отцом так называемых ударников. А точнее, это он из своих крестников и делал ударников, следил, чтобы нормировщики не снижали им расценки за перевыполнение плана, которое считалось трудовым подвигом. А чтобы он, ударник, его совершил, ему ни в чём отказу не было. Завод мог простаивать из-за отсутствия комплектующих деталей. Но не ударник: для него создавали стратегический запас. Вот такого ударника, очевидно, и растили из Витьки. Удивительно, что из него, учитывая его образ жизни до поступления на завод: ничто не предвещало, что он туда поступит, а главное, что просечёт, какие перспективы открываются в стране для пролетария с хорошими анкетными данными (отец Витьки, служивший в СМЕРШе, погиб на войне), если этот пролетарий выразит желание полностью принять правила игры, установленные властями.
Жена героя рассказа Михаила Зощенко пришла в ужас от поступка своего мужа:
«– Ещё хорошо, что его, подлеца, у меня в ряды партии не приняли. Вот бы он мне конфетку подложил».
А дело в том, что из сберкассы пришло извещение, приглашающее мужа прийти за выигрышем. Оказалось, что Борька Фомин выиграл очень большую по тем временам сумму – пять тысяч рублей!
Ну а партия тут причём, недоумевают жильцы: «А что такое?»
– Да как же, – говорит, – что! Он, оказывается, у меня две недели назадстал, как ребёнок, рекомендации себе просить у разных высших лиц. Хорошо – ему не дали. Он хотел, видите ли, записаться. Вот бы пришлось, наверное, я так думаю, половину денег отдать на борьбу с тем и с этим, и в МОПР. И во все места.
Один жилец говорит:
– Отдавать не обязательно, но, конечно, другие по своей охоте оставляют себе рублей шесть на папиросы, а всё остальное отдают на строительство.
Жена говорит:
– Хорошо, что дураков в партию не принимают, – вот был бы номер!
Впервые этот рассказ, который Зощенко включил потом в свою «Голубую книгу», появился в 1933-м году в «Крокодиле». Ещё, стало быть, в 1933-м не понимали многие, на кой ляд нужно вступать в партию? Чтобы отдавать деньги на борьбу с тем и с этим и на строительство?
Но и радиомонтажники, с которыми я работал, тоже не хотели платить партвзносы. Так что же ничего с тех пор не изменилось?
Изменилось многое. Появились рабочие-аристократы, номенклатурные пролетарии, которых государство одаривало щедрее, чем судьба зощенковского героя с его выигрышем.
И не только номенклатурные пролетарии, но и номенклатурные крестьяне, номенклатурные спортсмены.
Одно время заведующим отделом поэзии в «Литературной газете» работал Владимир Дагуров. Он познакомил меня с олимпийским чемпионом по прыжкам в высоту Валерием Брумелем, попавшим в аварию, оставившим спорт и переключившимся на писательство. Книги и пьесы он писал в соавторстве. Книга «Высота», посвящённая великому хирургу Г. Илизарову, имела помету «лит. запись А. Лапшина». Кажется, музыку к оперетте «Золотая каравелла» композитор Рауф Гаджиев написал на либретто Брумеля. Хотя не уверен, что тот написал либретто один. Его роман «Не измени себе» печатался в журнале «Молодая гвардия» под двумя фамилиями: В. Брумель и А. Лапшин. А потом в изданной отдельно книге фамилия Лапшина пропала. Не помню, чтобы эти литературные вещи пользовались успехом у читателя. Помню только, что он продолжал быть членом ЦК ВЛКСМ, куда его некогда ввели как выдающегося спортсмена.
Для чего тогдашнему комсомольскому вожаку Тяжельникову понадобилась комедия с дарением крошечной двухкомнатной (такую ещё называли полуторной) кооперативной квартиры с маленькой кухней и совмещённым санузлом какой-то остронуждающейся матери с ребёнком, не знаю. Но он попросил Брумеля отдать им эту свою квартиру, расположенную в районе Савёловского вокзала. О как громко зазвучали праздничные фанфары газетных репортажей! Как восхваляли журналисты щедрость знаменитого спортсмена, как особо подчёркивали, что этот дар ещё и от члена ЦК ВЛКСМ!
И только об одном не сообщили тогдашние СМИ: о том, что бездомным Брумель не остался. Торжественно вручив новым жильцам ключ от квартиры, он перевёз мебель в другую – просторную двухкомнатную на улицу Рылеева (теперь Гагаринский переулок) в только что построенном доме ЦК КПСС. «Ну что ты, – восхищённо говорил он мне, – у меня одна лоджия размером с комнату в той, прежней! А кухня раза в три больше. И Арбат всё-таки, а не какая-то Вятская улица!»
Сказка времён соцреализма. И для матери с сыном, получивших пусть скудный, но подарок, и для того, кому власть доверила это сделать и щедро отблагодарила за послушание.
Мои коллеги-радиомонтажники, наверное, с удовольствием бы воспользовались номенклатурными благами социалистической действительности. Но они любили свою работу, владели тайнами своей профессии, и этого им было достаточно для самоуважения, для того, чтобы не комплексовать, не мечтать о продвижении вперёд, наверх – в дамки!
А Василию Ивановичу Гардальонову или Витьке уважать себя было не за что. А уважения хотелось, особенно со стороны других. Но жажда чужого уважения очень нередко идёт об руку с жаждой хоть чем-то поразить людей, заставить их себе завидовать.
Конечно, жизненное кредо человека: «Цель оправдывает средства», его поступки, реализующие это кредо, по которому и по которым его опознаёшь именно как шестёрку, какую бы должность он ни занимал, – явление вовсе не обязательно российское: оно нередко встречается в мире. Однако снова вспоминается Зощенко. Герой другого его рассказа. «Я, говорит, уже много лет присматриваюсь к нашей стране и знаю, чего боюсь». Россия в её советской упаковке выколачивала из своих граждан самоуважение, препятствовала его формированию и, требуя от жителей полного единомыслия, вытаптывала в их душах ростки совести, нравственности и добропорядочности.
Я не осуждаю тех, кто поддался человеческой слабости. Раза три в год вывешивали в «Литературке» объявление, что на очередном открытом партийном собрании состоится приём кандидатов в члены КПСС. Некоторые из вступающих были порядочными людьми, некоторые – не очень. Но те и другие преследовали совершенно определённую цель: иметь возможность карьерного роста. Естественное человеческое желание. Мне оно не близко, однако ничего плохого или постыдного я в нём не вижу.
Другое дело, когда недолгий мой приятель Юрий В., уже к сорока годам ставший и доктором биологических наук, и заведующим лабораторией, узнав, что я был когда-то знаком с академиком Муромцевым, стал настойчиво просить свести его с ним. Все мои доводы, что Муромцев – муж моей однокурсницы, с которой ни я, ни жена давно уже не поддерживаем отношений, и тем более не поддерживаем отношений с академиком, в расчёт не принимались: так найди его телефон, так позвони ему и восстанови знакомство. Для чего? Муромцев – очень большая шишка в ВАСХНИЛе. Он достаточно влиятелен, чтобы протолкнуть Юрия В. в эту Академию сельхознаук.
И не смущало Юрия, что Муромцев как был так и остался сторонником учения Лысенко. Что отец Муромцева пришёл к Лысенко в ВАСХНИЛ из органов.
Надо ли говорить о том, что в партию он вступил очень рано и с далеко идущими намерениями? Как же было ему в неё не вступить, если она была партией власти, если в основном её члены стояли на всех ступенях властной лестницы в стране!
3
В университет я поступил случайно. Шли мы с Мариком Быховским по Моховой и увидели объявление, крупно написанное на огромной доске, стоящей у забора перед красивым жёлтым зданием. В этом здании нынче размещается журфак, который тогда меня не привлекал (я ходил в знаменитое в те годы литературное объединение «Магистраль» и подумывал о Литературном институте). Но объявление извещало, что МГУ объявляет приём на вечернее отделение не факультета журналистики, а исторического и филологического. Приём документов заканчивался дня через три. И сразу же начинались экзамены.
Подумав, я решил сдавать на филологический исключительно для тренировки. До экзаменов на дневном отделении времени было ещё много. А экзамены во все гуманитарные вузы были одинаковыми: сочинение, устные русский и литература, история СССР и иностранный язык, какой учил в школе. С документами сложностей не было: медицинскую карту я получил на следующий день в поликлинике, далеко не пятёрочный аттестат валялся в моей тумбочке, а справку с работы мне и вовсе выдали без проблем: на заводе «Полиграфмаш» я работал уже почти два года.
Сочинение я писал на так называемую «свободную» тему: «Советский Союз – оплот мира и безопасности». Регулярный читатель «Правды» и «Литературной газеты» я, почти не думая, катал страницу за страницей шаблонные блоки об агрессивной политике НАТО, о миролюбивом Варшавском Пакте, о только что прошедшем в Москве Всемирном фестивале молодёжи и студентов. Вспомнил я и о том, как сумели силы мира и прогресса, возглавляемые Советским Союзом, остановить тройственную агрессию Англии, Франции и Израиля против Египта. Заклеймил американцев за их поддержку антинародного режима шаха Мохаммеда Реза Пехлеви в Иране. И был очень тепло встречен на устном экзамене двумя преподавателями.
С одним из тех, кому я отвечал по литературе, я сблизился уже через много лет после окончания университета. Это был Владимир Николаевич Турбин.
Турбин спросил, почему я выбрал именно свободную тему, и весело хмыкнул, услышав, что свободная даёт больше простора для воображения. Это потом до меня дошло, как разочаровал я его своим ответом. Турбин, влюблённый в классическую литературу, не терпевший трескучей советской демагогии, прочитал политинформацию-сочинение и отказался слушать новую политинформацию на тему: «Образ настоящего человека в повести Бориса Полевого». «Да, – сказал он, – про Мересьева можете не рассказывать: верю, что знаете, а вот об основах стихосложения, пожалуйста, поподробнее!»
Поподробнее, так поподробнее! Ямб? Пожалуйста, трёхстопный, четырёхстопный, пятистопный! Хорей? Ради Бога, вот вам пример чистейшего хорея! Дактиль? Дактилическая рифма? Кто чаще всего её использовал? Некрасов! По счастью, я писал стихи и всякий раз пересчитывал в них ударные и безударные. И определять размер стихотворений поэтов, которых я любил, было для меня удовольствием.
«Пятёрку» по истории СССР я получил, как оказалось, единственным во всём потоке. Ничего удивительного в этом не было: билеты и вопросы экзаменаторов были пересыпаны съездами партии, о которых я обожал читать. Дома у отца было красное третье ленинское собрание сочинений с очень интересовавшими меня комментариями – подлинными документами всякого рода оппозиций, со всеми фамилиями под этими документами. А у дяди Миши, старшего брата отца, сохранились стенограммы кое-каких съездов и наиболее громких судебных процессов, которые я тоже читал как занимательный роман. Словом, я знал все съезды поштучно: когда какой проходил, какие вопросы на каком обсуждались и какую именно громили оппозицию. Запарившись, гоняя меня по левым и правым уклонам, оба экзаменатора рекомендовали мне идти на исторический, если я не поступлю сейчас.
Нет, высокого количества баллов я не набрал, но их оказалось достаточно, чтобы моя фамилия появилась в списке зачисленных на вечернее отделение филфака. И здесь я задумался.
– А если я заберу документы и буду поступать на дневной? – спросил я пожилую даму в учебной части.
– Пожалуйста, – холодно ответила она. – Забирайте и поступайте.
– А если не поступлю, смогу восстановиться на вечернем?
– Что значит «восстановиться»? Вы и дня ещё не проучились! Будете поступать снова в будущем году!
Иначе говоря, синица или журавль? Рисковать не хотелось. И я остался на вечернем.
Но когда дошло до дела, то есть до учёбы, понял, что пяти лет мне не выдержать. Завод мне был совершенно чужд. Правда, мне платили неплохие деньги, на которые мы частенько посиживали с приятелями в шашлычной на Арбате, или в чешском баре в Парке культуры имени Горького, или в каком-нибудь ресторане в центре. Но тянуло меня к литературе и в литературу.
Я уже писал, что в 10-м классе послал стихи в «Юность» на имя заведующего отделом поэзии Николая Константиновича Старшинова. Месяц спустя оттуда позвонил мне поэт Евгений Храмов, консультант журнала, и позвал меня для разговора. «Юность» находилась на 5-м этаже дома 30 по Цветному бульвару, в этом же здании располагалась и «Литературная газета», которая в конце концов журнал вытеснила, и тот переехал на улицу Воровского (нынешнюю Поварскую). Лет через десять я в этой газете в этом здании работал. А тогда впервые вошёл в него, надеясь, что стихи Храмову понравились: иначе зачем бы он звал меня к себе?
Он позвал не только меня. Познакомил с Серёжей Козловым, а его со мной. В будущем Козлов станет известным детским писателем, напишет сценарий великого фильма Норштейна «Ёжик в тумане». А тогда он писал стихи, которые Храмов похвалил, но сказал, что у меня получилось лучше и что он готов показать мои стихи Старшинову, но для печати не хватает «паровоза».
Тут же он и объяснил, что это значит. Мне нужно написать крепкое идейное, жизнеутверждающее стихотворение, которое выкатит на страницы журнала подборку. Как только напишу, сразу должен звонить ему. И не тянуть с этим делом, пока возможность напечатать стихи есть!
Он спросил нас, давно ли мы пишем и не показывали ли стихи кому-нибудь из профессиональных поэтов. Оба ответили одинаково: не показывали. И Храмов посоветовал повариться в профессиональном вареве: позвонил при нас Григорию Михайловичу Левину и попросил этого поэта, который вёл в Москве литературное объединение «Магистраль», прочитать наши стихи.
Козлов жил рядом с Театром юного зрителя. Мы купили вина и пошли к нему. Серёже Храмов не понравился. Он о своих стихах был очень высокого мнения. Читал их весь вечер.
А Левин принял нас одинаково хорошо. Сказал, что зачисляет нас в кандидаты. А в члены объединения принимает бюро поэтов после прохождения кандидатского стажа. Он не ограничен. Зарекомендуешь себя, понравишься, тебя примут. А нет – будешь ходить в кандидатах.
Потом я понял, что это была хитрая уловка Левина. «Магистраль» располагалась в Центральном Доме железнодорожников у Казанского вокзала и создавалась для железнодорожников и членов их семей. Но Левин провёл в устав важное исключение: талантливый художник принимался не за профессию, а за дарование. Так что в кандидатах больше всего было железнодорожников.
На первом занятии члены объединения читали свои новые стихи. Мне очень понравился невысокий курчавый брюнет со лбом, увеличенном залысинами. Он прочёл стихи, первые строчки которых сразу врезались в память:
Нева Петровна, возле вас – всё львы.
Они вас охраняют молчаливо.
Я с женщинами не бывал счастливым,
Вы – первая. Я чувствую, что – вы.
Щемящие строчки продирали до дрожи. «Это стихи или песня?» – спросили брюнета. И я, только сейчас впервые услышавший имя Булата Окуджавы, решил, что его спрашивают, не написал ли какой-нибудь композитор песню на эти стихи. «Стихи», – ответил Окуджава. И сразу за ним начал читать свои стихи поэт Игорь Шаферан, чья фамилия мне была знакома именно как песенника. И я укрепился в своём мнении по поводу вопроса, заданного Окуджаве.
