Шел великий пост 1862 года. Лев Николаевич захандрил. Он чувствовал себя плохо, кашлял и хирел, воображая себе, что у него чахотка, как у его двух покойных братьев. Мы настолько сблизились с ним, что его дурное расположение духа повлияло и на нас. Нам стало грустно за него. Он ехал в Ясную Поляну, еще ничего не предпринимая для своего здоровья, хотя доктора и посылали его на кумыс.
- Поеду я к тетеньке и посоветуюсь с ней, - говорил Лев Николаевич. Отец успокаивал его, утверждая, что у него нет чахотки, нет ничего серьезного, но что кумыс будет ему вообще полезен.
Лев Николаевич уехал.
И для нас наступило грустное время. Поливанов кончил корпус и уехал в Петербург для поступления в академию. После своего отъезда он оставил в семье нашей пустое место, и, когда приезжал из корпуса один брат, у меня щемило сердце. Соня втихомолку плакала о нем, скрывая свое чувство к нему, хотя, конечно, все в доме знали об их обоюдном увлечении и смотрели на это, как на самое обыкновенное дело. Няня Вера Ивановна говорила:
- Известно, дело молодое, матушка, время пройдет, и как вода стечет.
Няня как будто предрекла эту воду своим старым чутьем.
Я сочувствовала Сониным слезам, мне было жаль ее, и я сказала ей, что буду переписываться с Поливановым, и она будет все знать о нем. Старшим же сестрам переписка с "молодым человеком" была запрещена. Поливанов превратился вдруг в "молодого человека", чего я никак не могла понять.
Мама даже запретила его называть по фамилии, как мы это делали до сих пор, и велела звать по имени и отчеству.
- Мама, я не могу его так называть, - говорила я, - какой же он Мнтрофан Андреевич. Он и не похож на Митрофана. Если бы еще его звали Сергей, Алексей, Владимир, а то Митрофан.
- Как же ты будешь его называть, если он Митрофан? - улыбаясь спросила мать.
- Я подумаю...
- Вот глупая, - смеясь сказала Лиза, - она теперь уж что-нибудь да придумает свое.
- Да вот я и вспомнила, как он мирился со мной и пел:
Предмет любви моей несчастной,
Сжальтесь вы хоть надо мной.
Всюду образ ваш прекрасный
Тревожит сон мой и покой.
- Вот я и буду звать его "предметом моей дружбы". Буду писать ему письма. Ведь можно, мама?
- Ты еще ребенок, тебе-то можно, а вот вам, - обращаясь к сестрам, добавила мать, - вам уже неловко переписываться с ним и называть по фамилии. Теперь ведь пошла такая мода. Ее усвоили нигилисты, которых, к сожалению, развелось очень много после романа Тургенева "Отцы и дети". Вот Василий Иванович наш уговаривал же Соню обстричь себе косы, да Сонечка благоразумна, она только посмеялась над ним.
- Ну, мама, - сказала Соня, - разве я его буду слушать!
- Стали проповедовать теперь о свободе женщины, - продолжала мать.
- Какая свобода? В чем она состоит? - спросила я.
- В неповиновении родителям. Замуж выходят за кого хотят, не спросясь родителей.
- Что ж, это хорошо! - сказала я. - Кого я люблю, за того и выйду!
Сестры засмеялись.
- Хорошего тут мало, - сказала мать. - Родители всегда лучше детей знают, что им лучше. По улицам молодые девушки одни ходят, - продолжала мать, - жмут им руки мужчины, так что пальцам больно.
- Видите, мама, а вы нам запрещаете руку мужчинам подавать, а велите реверанс делать. А намедни Лиза и Соня Головину на прощание руку подали, - говорила я.
- Да, я знаю, - сказала со вздохом мать, - теперь, к сожалению, эти интимности уже приняты и в нашем обществе.
- Мама, да что же тут такого? И Ольга и все наши подруги подают теперь руку, - сказала Соня.
Мама не отвечала, она продолжала свое. - Да еще хотят теперь девушек в университет пустить, какие-то курсы устроить.
- А я с удовольствием поступила бы в университет, - сказала Лиза. - Разве один Василий Иванович может дать образование?
- А на что оно? Оно и не нужно, - сказала мать, - назначение женщины - семья.
Лиза чувствовала, что воззрение матери в первый раз в ее жизни расходится с ее воззрением, что оно раздвоилось и пошло куда-то вперед. Лиза жаждала образования, но, конечно, не той мнимой свободы, о которой говорила мать, в этом она была согласна с ней, но расходилась с ней в том, что мать отвергала пользу образования для женщины и признавала только семью.
Лиза всегда почему-то с легким презрением относилась к семейным, будничным заботам. Маленькие дети, их кормление, пеленки, все это вызывало в ней не то брезгливость, не то скуку.
Соня, напротив, часто сидела в детской, играла с маленькими братьями, забавляла их во время их болезни, выучилась для них играть на гармонии и часто помогала матери в ее хозяйственных заботах.
Поразительно, как во всем эти две сестры были различны. Соня была женственна как внешностью, так и в душе своей, и это была ее самая привлекательная сторона. Эту весну она как-то расцвела, похорошела, ей шел 18-й год; молодость брала свое, к ней вернулась ее обычная веселость, несмотря на отъезд Поливанова. Она как будто говорила себе:
- Если судьба разлучила нас, то горевать не надо; на то воля Божья, что будет - то будет.
Последние слова она вообще любила часто повторять, полагаясь на судьбу.
С наступлением весны я чувствовала в себе какой-то душевный подъем. Что-то новое, молодое просыпалось во мне. Мне пошел 16-й год. Несбыточные мечты волновали меня и уносили в далекое будущее. То безотчетная тоска овладевала мной и жажда чего-то неудовлетворенного томила меня.
Меня влекло вон из города. Переехать в Покровское мы еще не могли и иногда по моей же просьбе ехали куда-либо за город.
На вольном воздухе весна живила меня. Я вдыхала в себя свежий пахучий воздух и с меньшим братом Петей бегала "по мягкому", как я выражалась, после каменистой мостовой, но, вернувшись домой и войдя снова в душные, неосвещенные комнаты, я нигде не находила себе места. Сестры уходили к себе. Мама была у отца в кабинете, а я оставалась одна.
Знакомая, сладостно-мучительная тоска овладевала мной. Мне хотелось, чтобы меня кто-нибудь пожалел, хотелось высказать все то, что безотчетно мучило меня, а что - я сама не отдавала себе отчета.
"Вот если бы Кузминский был здесь", думала я, "он понял бы меня. Как хорошо мы говорили с ним на Святой, вернувшись из Нескучного, о том, как мы будем жить вместе, когда мы женимся, и это наверное будет, потому он пишет мне: "L'idee settle, que tu deviendra un jour promise d'un autre, me fait frissonner" (Одна мысль, что ты можешь сделаться невестой другого, приводит меня в содрогание (фр.)).
Переписка наша за этот год изменилась. Мы писали и по-русски, и, по привычке, иногда по-французски. Лиза уже не помогала мне, я писала одна, и я могла найти в его письмах, чего не хотела бы показать кому бы то ни было. Бывало, когда взгрустнется, пойдешь к няне, - она всегда успокоительно действовала на меня. Она имела на меня хорошее влияние и первая заставила меня верить в силу молитвы.
Уложив детей, Вера Ивановна сидит, бывало, в углу комнаты и читает вполголоса святцы. Перед ней на столе горит сальная свеча. Строгое лицо ее с длинным, прямым носом, освещенное сверху светом лампады, кажется неподвижным.
Сядешь против нее и начнешь говорить о том, что мучит и тревожит.
- Няня, папа нездоров, мама не в духе, в доме скучно, тоскливо, и письма давно нет...
- Это от губернатора-то? - спросит няня.
Я засмеюсь, что она так называет Кузминского. Няня рада, что насмешила меня.
- Напишет, чего тут горевать. Вам стыдно на жизнь жаловаться. Вам ли плохо живется. Все вас любят, балуют.
- Да, я знаю, - перебиваю я ее, - но...
- А вот вы намедни, - перебивает меня няня строгим голосом, - обедня еще не отошла, а вы на весь дом песни поете. Нешто это можно, это грех! Мало молитесь.
- Да, да, няня, это правда.
- Вот теперь великий пост, пойдемте завтра к ранней обедне.
- А дети как же? - спрошу я.
- Федору посадим. Мамаша меня пустили.
И я вставала в 5 часов и шла с няней в собор. Молитвенное настроение в соборе охватывало меня сразу. Несомненная горячая вера в Бога загоралась в душе, как неугасимый огонек. Становилось и легко, и радостно.
Придя домой, я тихонько сзади подкрадывалась к матери, обвивала ее шею руками и говорила: - Мама, я ходила с няней к ранней обедне, я вам не говорила, вы уже спали... Ничего?
И я здоровалась с ней, целовала ее, заглядывая ей в глаза.
- Только бы ты не простудилась, - говорила мать, с улыбкой глядя на меня.
И я чувствовала, как мы любили друг друга, и моему размягченному сердцу все казались добрыми и дружными: и папа, и Лиза, и Трифоновна, несшая в столовую на решете сухари к утреннему чаю.
