Ее все ждали, и все в нее не верили.
Иногда допускали, что она произойдет, но были уверены, что продолжится она три месяца.
Началась она летом 1914 года.
Первые буквы слова «конец», написанные в итоге Российской империи, обозначены жарой и сухостью того лета, когда загорелось то, что тлело.
Прошло сорок семь лет, и мне трудно отчетливо вспомнить, как я попал или пошел на военную службу, Как студент, имел отсрочку, но мне было уже двадцать три года, экзаменов мною сдано мало.
Я был сыном крещеного еврея, не имел права на производство в офицеры и пошел в автомобильную роту.
В автомобильной роте служил Маяковский: он не имел права на производство, как человек политически неблагонадежный.
Попал я сперва в мастерские на Петроградской стороне. Работал в боксах — тесных бетонных кабанах, где стояли машины, что-то налаживал, отбивал руки молотком и вообще что-то делал, сперва ничего не умея.
Кончил курсы автомобилистов; работал в лаборатории Политехнического института как рядовой у инженера Лебедева.
Я был ненужным человеком, потому что как солдата меня использовать было трудно. Съездив два раза на фронт как шофер, сдающий машины, сорвался с дороги, когда ночью гнал машину.
Падает снег и крутится в неярком свете ацетиленовых фар. Засыпаешь... У меня долго потом по ночам были кошмары, что я засыпаю за рулем.
Война шла медленно. Помню, как гнали пленных австрийцев по Львову. Прохожие кричали: «Сконт? Сконт?» («Откуда?»). Они отвечали, что из Перемышля. Перемышль был только что взят, но фронт скоро откатился.
Помню гору Космачку, окопы у ее подножия, недовольных, молчаливых, плохо вооруженных солдат, молчаливые наши пушки.
Фронт одевали серо. Не хватало сукна, и шинели делались из бумажной материи, подбитой ватой, штаны были ватные, стеганые — все второго и третьего сорта.
И главное, не было никакой веры, что те люди, которые руководят этой войной, что-нибудь умеют делать. Правительству никто не верил. Не разговаривали про Распутина и про измену, а просто упоминали об этом в беседах как о всем известном.