Утром Григорий Васильевич отправился с Закревским на станцию, чтобы просить, чтоб нас взяли на товарный. Пока он там разговаривал, я остался с Анной Арсеньевной и Марусей. Я болтал всякую чепуху и вообще показал себя, как самый глупый ребенок. Мне бы хотелось впоследствии серьезностью искупить мою притворную веселость. Наконец пришли Григорий Васильевич и Закревский. Они хлопотали неудачно. Григорий Васильевич спросил себе чаю. Когда мы напились, то отправились гулять по Луге.
Луга - небольшой уездный городок; если считать там каменные здания, то едва ли наберется пять. Тротуар не вымощен, и потому весною ужасная грязь. В Луге есть две церкви, и начали теперь строить еще собор. Главная улица Луги служит Невским проспектом для жителей: на ней выстроен Гостиный двор, и она же служит для гулянья жителям. Одна аптека, две гостиницы и трактир - вот здания, которые бросаются в глаза по причине своих сравнительно громадных и разукрашенных вывесок.
В заключение остается сказать несколько слов о лужских жителях. Можно подумать, что в Луге вовсе нет стариков: я всего одного и видел, да и то приезжего крестьянина! По вечерам на главной улице Луги устраивается гулянье, если так можно выразиться, гулянье молодежи, группами ходящей в самых ярких костюмах и преимущественно шляпках, взад и вперед. Вот все, что можно сказать о Луге, и еще, виноват, позабыл было: в Луге изобилуют звери двух пород: собаки и блохи!
Возвратившись в гостиницу, Григорий Васильевич спросил чаю. (От нечего делать начали пить.) Напившись чаю, мы поужинали в вокзале и опять пришли в славные "Дудки". Григорий Васильевич и Закревский начали играть в карты, а мы от нечего делать опять за чай китайский.
Через полчаса меня и Марусю пригласили играть в короли. Игра была оживленная, и места постоянно менялись. В конце концов Григорий Васильевич сделался королем, Маруся принцессой, Закревский солдатом, а я - мужиком. (Знать, уж мне несчастье такое!) Впрочем, говорится, что "кто в картах несчастлив, тот в любви счастлив".
Да, я еще упустил одно маленькое происшествие: перед тем, как играть в короли, я попросил бумаги и карандаш и начал, вдохновясь, писать стихи. Я открыл, как выражается Лермонтов,
Еще неведомый и девственный родник,
Простых и сладких звуков полный.
Когда я писал, то Григорий Васильевич говорил: - Это он нас с вами, Александр Александрович (так зовут Закревского), обличает.
- А я знаю, что ты теперь пишешь, - сказал он.
- Что? - спросил я.
- Ты пишешь, - возразил Григорий Васильевич, - вот что: "Там была одна очень миленькая барышня, которую звали Маруся, и я заметил, что она несколько раз бросала на меня свои взоры". Так, что ли? - спросил он.
Я отрицательно покачал головой, но сам покраснел, как маков цвет, по нашему народному выражению; кажется, этого никто не заметил.
- Ну что ж! По-твоему, Маруся не миленькая разве? - дразнил Григорий Васильевич.
- Я никогда не говорю свое мнение в присутствии лиц, о которых говорится!
- Это колко! - заметил Григорий Васильевич. - А если ты влюблен, то это ничего. Я сам был влюблен в твои лета. Блажен, кто рано был влюблен!
- "Счастлив, кто смолоду был молод, счастлив, кто вовремя созрел", - отвечал я стихами Пушкина. Я взглянул на Марусю. "Дитя!" - говорила ее улыбка, и я прекратил мои ораторствования.
Мне показалось, что все, что я говорил, было так пошло, избито и гадко, что и говорить не стоило. Мне кажется, что она делала мне милость, улыбаясь. Может быть, она припоминала подобные речи свои в своем детстве, в Смольном, в разговоре с подругой? Все может быть, но мне, не знаю почему, напомнились наши разговоры с моим товарищем Вальбергом.
Я вспоминал, как, бывало, в большую перемену, после обеда, мы выбирали темный уголок и долго разговаривали друг с другом. Пламя от печки красным светом обдавало голые стены нашего коридора, и я помню, как восхищался им тогда. Я помню, как шепотом с жаром рассказывал Вальбергу чуть не в сотый раз подробности бала у Сазоновых! И сотый раз рассказ этот доставлял мне наслаждение. Я помню, как в свою очередь Вальберг мне рассказывал, где и когда видел он Эльзу Каврайскую в последний раз, что она говорила и что он ей отвечал. И мне казалось в те минуты, что ничего выше, святее и поэтичнее этого быть не может. А в зале раздавались веселые крики товарищей, то сильнее, то слабее, доносящиеся до нас.
Я задумался и наделал глупостей в картах, машинально ходя то тою, то другой.
Игра кончилась, и мы разошлись спать по своим номерам.
