Особый след в памяти остался от знакомства с известным в те годы писателем, кажется, его фамилия была Васильев, (память подводит, возможно, его фамилия была иной). Он жил неподалеку от нас в небольшом особнячке на участке бывшего барского парка, называвшемся Школьная площадка (рядом в двух приземистых одноэтажных деревянных зданиях располагалась школа, в которую я ходил). Однажды вечером он был у нас «в гостях» и читал свой рассказ, название которого я не помню. Однако, под влиянием проникновенной манеры чтения и того внимания, с которым собравшиеся у нас соседи его слушали, я запомнил основное его содержание. Оно, во многом повлияло на мое, лишь значительно позднее сложившееся мировоззрение. Речь шла об эпизоде первой мировой войны
На нейтральной полосе в разведывательном поиске встретились русский и немецкий солдаты. Верные присяге, они начали охоту друг за другом. В рассказе очень реалистично, по-видимому, описываются различные боевые ситуации, которые несут явную угрозу жизни каждому из них. В какой-то момент они вдруг осознают, что у них отсутствуют взаимные претензии, и их смертельная вражда ничем не вызвана. Завершается эпизод тем, что они расходятся, пожав друг другу руки, уже не как враги, а как друзья - жертвы тех, кто послал их убивать друг друга.
1 декабря 1934 года убит Киров. На следующий день после появления сообщения об этом в газетах, Васильева арестовали. Вскоре в Известиях появилась заметка, сообщавшая о том, что раскрыта террористическая организация, причастная к убийству Кирова, члены группы осуждены к высшей мере наказания, приговор приведен в исполнение. Далее следовал список осужденных и в том числе наш знакомый Васильев. Трудно передать, какое страшное впечатление это событие произвело на меня. Совсем недавно я был с мамой у него в особнячке, я сидел рядом с ним, мое лицо еще ощущает прикосновение его колючей небритой щеки (он поцеловал меня при расставании), и вот – он, оказывается, расстрелян!
Я впервые не поверил тому, что сообщила центральная газета. Он ведь не ездил в Ленинград, где было совершено преступление, да и по своим взглядам и убеждениям он никак не мог оказаться террористом-убийцей!
Я впервые узнал, скорее - почувствовал существование какой-то страшной силы, которая вскоре сломает и мою судьбу.
Общество бывших политкаторжан имело свою столовую. Одно время она помещалась в зеркальном зале ресторана Прага. Мы с мамой в выходные дни ездили туда обедать и брали несколько обедов на дом, чтобы не мучиться с готовкой еды в наших Болшевских отнюдь не комфортабельных условиях. Мне были интересны не столько обеды, которые действительно были вкусными, сколько встречи с людьми, о которых рассказывали легенды. Мама со многими была знакома, многих она мне просто показывала, с тем, чтобы потом рассказать о них. Это были известные в то время революционеры, борцы с царизмом. Я хорошо помню народовольца Морозова, отсидевшего 25 лет в Шлиссельбургской тюрьме, написавшего книгу об этом. Почему-то запомнились его руки с длинными тонкими пальцами, которые он все время скрещивал и распрямлял, щелкая суставами. А Вера Николаевна Фигнер – тоже узница Шлиссельбурга и Петропавловской крепости была даже нашей соседкой, жила в небольшой дачке неподалеку от нашего дома. При встречах эти люди с явным удовольствием общались, собирались в группы и оживленно беседовали о непонятных мне вещах, нередко даже на непонятном языке. Я часто слышал возглас «Ванда!», мама откликалась и вступала в разговор (Ванда – ее партийная кличка, ее так и называли в Обществе при встречах) .
После 1 декабря обстановка резко изменилась. Люди помрачнели и явно стали сторониться друг друга.
Непонятные нам, детям, события стали происходить и в нашем доме, жители которого – семьи революционеров, переживших царские суды, каторгу и ссылку. Как-то утром вдруг стало известно, что прошедшей ночью приезжала машина с сотрудниками ГПУ и был ими взят и увезен куда-то наш сосед Немзер. Сразу же возникла напряженность в отношениях. Ранее охотно общавшиеся между собой люди, знакомые еще с дореволюционных времен, стали сторониться друг друга, опасаясь сказать неосторожное слово. Вскоре последовали и другие аресты. При очередной нашей поездке в Москву, где мы часто навещали близкую подругу мамы по ссылке в Красноярский край Калерию Васильевну Калмыкову, она потребовала, чтобы я хорошо запомнил дорогу. На мой вопрос: «Зачем это?», мама сказала, что, вероятно, скоро придет и ее очередь, и за ней приедут..
Последний новогодний вечер 1937 года. Не помню, что конкретно говорила мне мама, но ее терзало предчувствие скорых изменений в нашей судьбе. И не мудрено: уже каждый второй из наших соседей к тому времени был арестован и судьба их неизвестна.
8 марта 1937 года, днем, в то время, когда я был в школе, маму арестовали….
Калерия послала телеграмму в Ростов, где жила сестра отца тетя Соня, та вскоре приехала и увезла меня. В присутствии тети Сони и соседей милиционер, приезжавший из Мытищ, три дня составлял опись нашего имущества, подлежавшего конфискации. Думаю, что не очень обогатилось этим имуществом наше государство: кроме самодельного, сбитого соседом Раухманом, дощатого стола, кровати и сундука, на котором я спал, ценность представлял лишь радиоприемник, недавно появившийся в продаже, «СИ-235».
Так закончился Болшевский период моей жизни, закончилось детство. При живых, где-то обитавших, моих родителях, я превратился в круглого сироту.
Семья Файкиных в Ростове приняла меня очень гостеприимно, тетя Соня и ее муж Леонтий Михайлович всячески старались, чтобы я не чувствовал себя чужим, но это, по независящим от них причинам плохо им удавалось. В Болшево мама жила, в основном, ради меня, мои частые болезни, моя учеба, мои интересы, мое будущее – составляли цель и заботы ее существования. Все свое свободное от работы время она отдавала мне. Стараясь обеспечить мне всестороннее развитие, как бы ни было это тяжело ей, она возила меня в музеи, в театры, мы читали вслух книги и обсуждали их содержание. Она всячески поддерживала проявлявшиеся во мне интересы к литературе, музыке, истории. Здесь в Ростове я оказался в большой семье, где и без меня хватало житейских забот.
Я тогда в 13-летнем возрасте не понимал этого и обижался на недостаток внимания. Кроме того, очень ощущалось различие в интересах. Мое увлечение поэзией вызывало насмешки, когда по радио передавали классическую музыку, и я приникал к приемнику, чтобы послушать, его переключали на другую программу.
В общем, переход к новой жизни был для меня очень не простым, даже, скорее, болезненным. Но прошло не так уж много времени, до 1939 года, когда я, закончив 7-летку, поступил в техникум. Но об этом – позже.
