24 ноября 1879. Суббота
Утром принесли книги от о. Ризничего, Архим. [Архимандрита] Митрофана, пожертвованные им в Миссию. Когда разбирал их, пришел Смирнов, потом художник Г. И. Кондратенко. Понравился далеко лучше Романова: о деньгах не говорит: есть идеальные стремления — служить Церкви и России: тороплив, быстр, юн: опасно немножко. Но не лучше ли и художника, как миссионеров, взять прямо из–за парты? Не знаю, что Бог даст; пусть будет Его воля! Трудненькая комбинация; рассердится Исеев и не поможет учебными рисовательными пособиями. Да и есть ли достаточное искусство у Кондратенко? Взялся он написать образ Св. Иоанна Богослова. Посмотрим. А не мешало бы сделать и конкурс, как говорили ему в Академии [Художеств]… Пошел в 11 часов к акафисту, молился под превосходное пение и просил Царицу Небесную разрешить еще одну несообразность, если избран будет Кондратенко. В 4–м часу поехал к графине Ламберт. У ней уже было приготовлено письмо ко мне и 2000 р. из денег покойного графа. Что за святая женщина! Разговор ее и готовность жертвовать — возбуждают благоговение у меня перед нею. Передал ей просфору, вчера принесенную за упокоение души графа Иосифа, рассказал, что и Владыка Исидор одобрил мою панихиду по графе, оставив копию телеграммы в Миссию о молитве за графа. Ее в самом деле враг смущает, навевая мысли, что, быть может, у покойника остался какой–нибудь затаенный грех и чрез это он не может быть спасен. «Страшные псалмы, грозящие судом», — нужно же ей выйти и прислушаться именно к ним, а не к другим!..
Заехал к Д. Як–чу [Дмитрию Яковлевичу] Никитину, протоиерею Сергиевской Церкви, чтобы попросить у него назавтра в 2 с половиной часа купель и псаломщика для крещения сына Бюцова, Бориса, и вместе — чтобы сделать визит товарищу. Принял совершенно по–товарищески, даже называет И. Д–м [Иваном Дмитриевичем], по–академически. Супруга его тоже почтенная дама, которую видал когда–то в Москве; у него 4 детей, сам уже с седою бородкой. С чрезвычайною любезностию предложил и метрику, и купель, и псаломщика, а на следующее Воскресенье пригласил слушать певчих графа Шереметева — в Церковь его, где Д. Я. служит. Заехал к Ф. Н–чу [Федору Николаевичу], чтобы сдать только что полученные 2000 р. Застал только выводок его — малых его детей, — он же и матушка ушли к А. И. [Алексею Ивановичу] Парвову на званый вечер по случаю праздника сегодня в его Церкви. — Постоял немного за всенощной в Казанском Соборе. Певчие прекрасно пели — особенно щеголяли альты, заглушавшие весь хор. Бросился в глаза глубокий смысл свечей пред иконами: в полутемном храме — п. ч. [потому что] такую громаду достаточно осветить нужны тысячи свечей, — два подсвечника, — пред чудотворной иконой, и направо пред Спасителем, — точно яркими звездами на небе сияли бесчисленными светами жертвованных молящимися свечей. Когда стали читать Шестопсалмие, отправился в Исаакиевский Собор. Должно быть, более тысячи было молящихся, но Собор казался довольно пустынным. Постояв немного за народом, отправился в алтарь. Служащий протоиерей надоел разговорами в алтаре. Гимназисты Леля Храповицкий, Нефедьев и Дмитриев — из реальной гимназии — пришли из противоположной стороны за благословением, и Леля зазвал к себе после всенощной. Подошел под благословение и какой–то католик, попросивший его на французском языке. Начиная с ирмосов вышел к клиросу. Что за чудное пение! А когда сошлись оба клироса для пения «Слава и ныне пред великим славословием», и потом — «Слава в вышних Богу», когда запели — среди великолепия храма, когда море голов православных христиан — видится тут же — мне сказалось, что только великий народ в таком великолепном храме таким дивным пением может восхвалять Бога, — и дрогнуло чувство и религиозное. и патриотическое! Слово «свет» — пропето было так сильно и полно и с таким медленным замиранием звука, что мне казалось — в Японии в это время занимается заря, и — оттуда шлется радостное известие, что и там — свет! Вот — где, в таких храмах можно воспитывать прочное религиозное чувство, основу всех добрых чувств на земле!.. У Храповицких просидел до половины 1–го ночи. Что за любезное семейство! Мать — умная и при этом не забывающая угощать наливками, отец — с жилкой юности (когда говорил о завтрашней проповеди Полисадова), и любующийся, и улыбающийся на либерально–религиозные речи и увлечения своего 16–тилетнего Лели, истинно русского юноши, розового, милого, умного и скромного (на безрыбье и рак рыба — о своем первенстве в гимназии)…
Свободное копирование
