Победа

Брат моего деда по отцу дядя Федя был человеком заразительно весёлым и отвергающим всякую скуку. Чуть что, он вынимал старую балалайку с лично нанесённым на неё с помощью аппарата для выжигания портретом Сталина и пел матерные частушки. Его жена Ксения – даже в старости красивая и статная – фыркала и в знак протеста тут же уходила к подруге. Кроме разгула и широкого застолья, Фёдор любил задушевные беседы под рюмку. В них он пытался втянуть всех, особенно соседа по коммуналке деклассированного инженера Фридмана. Содержание разговоров дяди Феди с реабилитированным врагом народа сводилось обычно к следующему тексту «Жиды продали Россию большевикам. За это на них пошёл Гитлер. А мы русские вас, евреев, от Гитлера спасли…» На что невозмутимый Фридман, поправляя очки, заводил своё обычное и совершенно неубедительное: «Ну тут, Фёдор Андреевич, позвольте мне с вами не согласиться…» 
Фёдор обожал Сталина. Их комната в коммуналке в Марьиной роще была сплошь увешана его портретами, вырезанными из «Огонька». И только в углу мерцающая лампадка отражалась в грустных глазах Спасителя, глядевшего в Федину комнатку сквозь оклад дешёвой иконы как сквозь закопчённое временем окно. Из-за своего кремлёвского кумира Федя однажды крупно погорел. Настоящий народный умелец, он всё время что-то мастерил. Вернувшись с войны, он освоил стеклодувное дело и изваял роскошную пепельницу, в двойном дне которой ухитрился разместить портрет Иосифа Виссарионовича. «Давай закурим, товарищ, по одной…» - душевно выводил Фёдор под балалайку и стряхивал пепел «беломора» прямо на усы вождя. Соседи донесли. Фёдора арестовали и крепко били, пытаясь выведать у него детали страшного заговора. Но вскоре выяснилось, что у обвиняемого имеются две боевые контузии и выданная институтом Сербского справка о вызванном ими помутнении рассудка. Его отпустили. Когда он вернулся домой, Ксения (в молодости очень красивая женщина) ахнула и осела на пол прямо в дверях – Фёдору выбили все передние зубы, кроме одного, который так и торчал у него во рту до конца жизни в полном одиночестве. Потом, когда наступила «оттепель», в коммуналку подселили Фридмана. Оказалось, что он, пока не сел, тоже воевал в пехоте на Первом Украинском. На этой почве Фёдор с ним и сошёлся. Жена Фридмана готовила прекрасную рыбу-фиш, Ксения же втихаря гнала отличный самогон. Что общего было у этих людей, кроме воспоминаний о войне, рыбы-фиш и самогона? Ума не приложу. Но Фёдор дружил с Фридманом крепко и на похоронах его рыдал, и нёс его гроб. В день смерти друга он снял один из портретов Сталина со стены и на его место повесил фотографию инженера. Говорят, дядя Федя даже пошёл в синагогу, чтобы «свечку за Семёна поставить», но вернулся оттуда в полном недоумении. В отношении евреев у него была собственная несокрушимая, хотя и не совсем оригинальная теория: «Есть жиды, которые враги России, а есть евреи – они ей самые близкие люди. Вот Ленин был еврей. А Гитлер - жид, оттого он так евреев ненавидел. Говорят, что Христос тоже еврей. Не верь им, Христос – православный!». 
Я помню как Федя, которому поручали гулять со мной маленьким во дворе, подходил к мужикам, забивавшим «козла» и назидательно стучал ногтём прокуренного указательного пальца по подошвам своих ботинок: «Сталинские! Двадцать лет ношу, вы меня в них ещё в могилу положите!» В действительности, ботинки были английские, поставленные в СССР по ленд-лизу. Чуть какая обида, дядя Федя начинал грозиться: «Сталина на вас нет! Погодите, будет вам Сталин!» А вечерами он учил меня играть на балалайке «хава-нагилу», поглаживая меня, шестилетнего, по голове, показывая на портрет друга и приговаривая «Сёмина память, учись, пока я жив!» 
Через девять дней после того, как дядя Федя умер, его жена Ксения сняла чёрную кисею с трюмо, а со стен все портреты усатого генералиссимуса. Сёмину фотографию тоже хотела снять, но не решилась. Вместо этого повесила рядом фото, на котором её ещё совсем юный муж с медалью «За отвагу» на груди позирует на фоне дымящегося Рейхстага. Так я и запомнил их комнату – сплошные прямоугольные пятна на выгоревших обоях, безнадёжно грустный взгляд Спасителя с дешёвой иконы, всё на свете понимающие и всё простившие глаза инженера Фридмана, едва видные за толстыми линзами очков, и мой странный, непобедимо весёлый родственник, запечатлённый в момент своего личного триумфа над мировым злом.