Мерно, убаюкивающе покачивалось комфортабельное купе международного вагона, оставляя позади Москву.
Когда я поворачивала голову, то видела на столике у окна подарок Ники: настоящую белую сирень в небольшой плетеной цветной корзине. Сирень казалась мне несмелой и слабенькой, может быть, оттого, что за окном вагона была декабрьская стужа. Искусственно вызванная к жизни зимой, она была точно неживая, из воска. Пахла нежно-нежно, еле уловимо…
«Похожа на мое чувство к Нике, – подумала я, – как будто и чувство, а на самом деле нечувство… Я жалею его, удивляюсь, изумляюсь, но все это ненастоящее. Стараюсь вызвать, взрастить в себе что-то к нему, а выходят… искусственные, восковые звездочки, вот такие же, как у этой сирени, лишенные настоящего аромата».
Ника очень переменился. Таким он не был ни тогда, когда женился, ни позднее. Он не пил и даже не страдал от этого воздержания. Все хорошее ярко выступило в каждой его черте. Стал нежным, тихим, немного даже неловким, с тем «голубым» взглядом, который бывал так редко.
– Скажи, – спросила я его, – почему ты мне так безоговорочно поверил? Поверил тому, что Никита не мой муж, и Михайлов не мой любовник? Разве я, по-твоему, не умею лгать?
– Знаю, что это так, вот и все! – спокойно ответил он. – Не так я глуп, как ты думаешь. Ты у меня вся как на ладони. Заварила кашу и сама не рада. – Он засмеялся. – Уж, видно, горько тебе в новой жизни пришлось, ежели со мной удрала…
– А если ты меня так хорошо знаешь, – не унималась я, – то зачем же раньше меня ревностью изводил? Скандалы закатывал, на подошве ботиков отметки чернильные карандашом ставил?..
– От плохого характера, – угрюмо ответил он, – а потом, еще оттого, что вас женщин, вообще пугать надо. Видел я много женщин на своем веку и всегда умел их держать. А тебя пальцем тронь, ты, пожалуй, как чукча, назло перед моими воротами удавишься. Вот я тебя ревностью и пугал, больше нечем было. Ведь это шутка сказать: за два года замужества три раза убежать от меня ухитрилась. – При этих словах на миг его взгляд потемнел.
– Не вспоминай, – ласково сказала я, – зато видишь, теперь всех бросила и с тобой убежала!
И тут мы оба засмеялись.
– Нехорошо я с мамой поступила, нехорошо!.. – сказала я, ощутив щемящую боль раскаяния.
– Не печалься, Курчонок! Устроимся в Ленинграде, маму к себе выпишем. Не думай, я ведь люблю ее… она мать твоя…
Волей-неволей мне пришлось поверить Васильеву в том, что он начинает новую жизнь.
– Если мы будем жить экономно, – говорил он, – то наших денег хватит месяца на два. А уж за это время я устроюсь на работу.
И вместо лучшей гостиницы Ленинграда, «Гранд-отеля» на Гороховой, мы остановились в третьеразрядной гостинице около вокзальной площади.
– А то как меня кто-нибудь в «Гранд-отеле» встретит из знакомых, так и пойдет прежняя карусель…
Странно мне было слышать эти рассуждения из его уст, и вместе с тем какой радостью было полно сердце от одной маленькой и слабой надежды на то, что его пьянство кончилось.
Свободное копирование
