Со стороны Васильева один ляпсус следовал за другим. Однажды тетка переварила в супе курицу, и она появилась на тарелке в виде бесформенных, развалившихся кусков мяса, среди которых торчали кости. Васильев хмуро посмотрел на это неаппетитное блюдо и вдруг на весь стол гаркнул:
– Что это за рванина?! – у него вышло «арванина».
Ни мама, ни тетка не поняли этого слова. Они обе поджали губы, так как приняли его за ругательство. Тетка поперхнулась, мама демонстративно вышла из-за стола. Обе страшно обиделись.
Через два дня Васильев произнес еще более страшное слово.
Был траурный день: день смерти бабушки. Мама с теткой с утра пошли в церковь, служили заупокойную обедню, потом панихиду и наконец вернулись в тихом молитвенном настроении домой. Мама, верная всякого рода традициям, решила сделать во имя польской крови, которая текла в Подборских, постный борщ и любимые бабушкины пирожки «мазуречки». Борщ был превкусный, с маслинами и карасями, четырехугольные, с острыми гребешками слоеные пирожки с луком и картофельным пюре просто таяли во рту.
Взяв пирожок и откусив его, Васильев с презрением сморщился и посмотрел на начинку.
– До картофельных пирогов дошли? Обеднели? – зло спросил он. – Пакость какая!.. – И пирожок полетел в угол комнаты.
Васильев взял кусок черного хлеба, предварительно подул на ложку с борщом…
– Чего вы здесь наварили?! – заорал он. – Эти маслины только отшельники жрали, они деревянным маслом воняют, лампадкой… я их ненавижу! – Он несколько раз повернул своей ложкой в тарелке; ему попался хребет от разварившегося карасика.
– Вы что это, смеяться надо мной задумали?! – снова загремел он. – Что, моих денег на осетрину не хватило, а?! Что это за хлебало вы наварили, а?!
Тихо вскрикнув, мама всплеснула руками и выскочила из-за стола, тетка – вслед за ней.
– Уйдем, уйдем, Таля. – И обе женщины дрожащими руками стали снимать с вешалки пальто.
Вечером я тщетно успокаивала маму.
– Нет, нет, умру… – плача, отвечала мама. – Это самое ужасное слово, это «материнское» слово, такое ругательство, здесь, в моем доме, за моим столом aes grosses paroles. Боже мой, какой позор!
– Мама, успокойтесь, – уговаривала я, – это же производное от русского глагола «хлебать» и означает «плохой суп»… это совсем не то, что вы предполагаете… – И, к великому маминому возмущению, я смеялась до слез.
Бедная мама! Еще совсем недавно, когда Васильев в Петровском по случаю письма Львова из Америки произносил действительно ужасные ругательства, она, прослушав всю виртуозность русского сквернословия, светло улыбнулась и сказала мне: «Я ровно ничего не поняла из того, о чем кричал Васильев!..» Теперь же она, по-видимому, начинала кое-что понимать, но познания были еще далеко не достаточны.
Мне от души всегда было ее жаль: ее обида и гордость часто вспыхивали там, где они были не нужны… Какие страшные этапы были пройдены за это время ее дочерью, сколько переживаний было!.. И разве не страшнее, не обиднее всех ужасных слов то уничтожающее, презрительное слово, которое произнесли ее губы мне, ее дочери, – слово «полукровка»?..
Свободное копирование
