Тем временем мама вынимала акварели, саксонские чашки и пепельницы из самоцветов Урала. Она называла цену, а Васильев, кивая головой, отпирал свой маленький, желтой кожи чемодан. Там лежали в аккуратных пачках деньги. Не торгуясь, одну за другой он клал эти пачки на стол. У меня было такое впечатление, точно Васильев хочет как можно скорее от них освободиться.
Я тоже имела запас собственных вещей, и мне пришло в голову кое-что продать, так как деньги были всегда нужны.
Я достала два графина – подарки моего когда-то нареченного жениха Мишотика Оболенского. Графины эти по своей форме и величине напоминали кувшины. Были они тончайшего баккара в отделке чистого серебра исключительной работы, грани и блеска.
– Почему вы сразу не показали мне эти графины? – спросил Васильев.
– Потому что они принадлежат лично мне, и я только что надумала их продать.
– Напрасно надумали, – усмехнулся он, – зачем свое приданое продаете?
– А я замуж не собираюсь.
– Это тоже напрасно. Не зарекайтесь! Выйдете, и очень скоро. – Он смотрел на меня серьезно, почти строго, слова прозвучали не шуткой, а какой-то угрозой.
– Какие глупости! – Я расхохоталась. – Уж не за вас ли?
– Ну а если скажу, что за меня, вы ведь все равно не поверите? – И, уже глядя на графины, спросил: – Сколько же вы хотите за них?
Я назвала немыслимую цену и услышала приглушенное, полное отчаяния «Ах!» моей мамы.
– Ого-го! Почему же так дорого? – искренно расхохотался Васильев.
Мама хотела что-то возразить, сгладить мой поступок и понизить цену, но Васильев остановил ее жестом и, продолжая улыбаться, испытующе смотрел на меня.
– Потому что мне надо очень много купить: например, туфли, сумку, потом… – Но тут я сама себя поймала на том, как я ни с того ни с сего преглупо, точно маленькая, отчитываюсь перед этим нахалом. – Да какое, собственно, вам дело до моих трат? – разозлилась я. – Если для вас цена не подходит, то не покупайте! – И я уже хотела унести графины, но он удержал мою руку.
– Ишь, какая горячая! – фамильярно сказал он. – И спросить-то ее нельзя… Я покупаю ваши графины, но… с одним условием: вы берете сейчас от меня эту сумму и прячете ее как можно дальше, чтобы ваша мама не нашла, а то знаете, как мамы? Сейчас что-нибудь ей понадобится и возьмет на хозяйство. Ну вот, значит, деньги свои вы прячете, а я?.. Я ссобственно, завтра возьму и никуда не полечу. Обменяюсь с товарищем рейсом, это у нас иногда бывает. Полетит вместо меня он, завтра же утром я сам за вами заеду и повезу вас к тому известному всей Москве сапожнику, который шьет обувь всем звездам Большого театра. Он снимет с вашей ноги мерку и сошьет божественно! А вы расплатитесь вашими собственными деньгами. Потом я привезу вас обратно сюда, к маме. Ну как, разрешите? – Все это он говорил, глядя на маму.
Мама, улыбаясь, кивнула ему головой и, обняв меня, ответила:
– Ну что же с вами, Николай Алексеевич, поделаешь?.. Мне остается только разрешить; вы столько купили у нас вещей, что, право, я не в силах вам отказать. Пусть эта поездка с Китти будет для вас премией!.. – И все засмеялись.
Ложась спать, я долго еще ворчала на маму.
– Зачем вы за меня соглашались? – сердилась я. – Он на редкость противный, и поскольку я лично ему никакого слова не давала, то я свободна. Встану пораньше и побегу на Смоленский, куплю себе модные ботинки «румыночки», а с этим рыжим медведем никуда не поеду…
– Да ведь это же знаменитый летчик Васильев! – истерично простонала Анатолия. – Ах, Боже мой! Русское открытое лицо, сильные мужские руки, мертвые петли… воздух… подвиги… ах!.. – И она еще долго и нервно подвизгивала.
