Ушанкова Екатерина Михайловна – грузная, высокая, со слоноподобными ногами. Длинное некрасивое лицо, черные с проседью волосы на прямой пробор, сзади две куцые косички, переплетенные чуть ли не шнурками, подвязаны крендельками. Оттопыренная нижняя губа свисает на мясистый длинный подбородок (отсюда и «Борода» - так её звали в школе – она одно время была завучем. Мы же звали её за глаза не иначе, как «Катя» - в одиннадцатом классе она была нашей классной руководительницей).
Вот зашла переваливающейся походкой в класс. Длинное платье, поверх темно-синий пиджак, на распухших ногах – растоптанные коричневые туфли, (больше ни в чем я ее не помню), под мышкой стопа тетрадей с сочинениями, в руке – классный журнал. Не глядя - нам: «Здравствуйте», прошла к столу у окна, вывалила пачку из-под мышкой, кряхтя, втиснулась меж столешницей и спинкой стула. Оглядела класс: «Так, ну, опять Ягова с новой стрижкой. Олег, ты почему не на своем месте? Пересядь!» Отдышалась. Мы – всё внимание. Любили мы ее – безумно. Ловили каждое слово и интонацию. Минут 15 - «разбор полетов по сочинениям»: «У Поповой – пятерка. Грузинова – тоже. Герман – могла бы и получше: четверка, как всегда – запятые, где попало…».
Сочинения розданы. «Дома – работа над ошибками. И не манкируйте! Проверю!». Поглядела в окно, пригладила волосы: «Так, сегодня у нас - продолжаем «Войну и мир». Кто-нибудь удосужился раскрыть книгу? Ну, давай, Сташко! Иди – отвечай образ князя Болконского». Валерка, улыбаясь (ясное солнышко, черноволосый, высокий, белозубый), идет к доске. Катя: «Дневник захвати!» Сташко с полдороги, изящно повернувшись на каблуках, возвращается за дневником…Поставив оценку, Катя раскрывает учебник: «Ну, ладно, в следующий раз еще три главы».
Книга закрывается и начинается самое интересное: начинается рассказ о Толстом, о его семье, о его метаниях, о Софье Андреевне, о Москве и Ленинграде - родном городе Кати; а заодно наша классная дает нам уроки жизни. Могут рассказываться самые далекие от литературы вещи: про любовь и дружбу, про «случайные связи» и болезни, про жизненные ситуации. Про музыку, про оперу («Вы знаете, кто написал самый красивый вальс? Шарль Гуно к опере «Фауст»). А мы оперы только на экранах видим, ближайший оперный в Улан-Удэ – откуда нам в поселке знать про Гуно?.. Про театры. Именно от Кати я получила многое из того, что должна бы была мне дать Мама. И мне бы воспользоваться этой возможностью – избрать Катю своим путеводителем, советоваться с нею насчет дальнейших послешкольных шагов, она-то уж, конечно, посоветовала бы больше Мамы или Папы, с ее-то кругозором. Но нельзя было! Поселок – всегда была опасность попасть на язык соседей. Поделись с кем – обязательно дойдет до Мамы, а это ей – обида, что дочь не с нею делится, а с «чужой тетей». Поэтому и в голову не приходило, что можно сделать «доверенной подружкой» учительницу. Да и не ясно - было ли это нужно моей любимой учительнице. У нее была своя семья, трое детей, недружба с директором школы… Может, и она сама, вот так держа класс в своих материнских руках, сильных, внимательных и требовательных, уже имела печальный опыт и старалась держать дистанцию, чтобы какая-нибудь самонадеянная, вроде меня, отличница не вообразила, что может претендовать на большее, чем отношения учительницы и ученицы.
В 1984 году, гостя у родителей, я навестила Екатерину Михайловну. Помню довольно темную квартиру на Жуковского. Катя уже почти не ходила, сидела, грузная в кресле. Я что-то принесла ей в гостинец. Поговорили обо мне, о наших, о ней. Сколько же ей было тогда? За 70-ть? Но у меня осталось тягостное впечатление от этого посещения. Старческое брюзжание, недовольство, какие-то выпады в адрес моих бывших одноклассников. Убийственные характеристики. Столько лет прошло! Иных я и не знала с той стороны, о которых вдруг начала говорить Катя. Не было того согласия, прощения и снисходительности, которым отличалась Екатерина Михайловна в годы ее руководства нашим классом. Я распрощалась. Взгляд ее был отсутствующий и равнодушный. Любимая учительница осталась в шестидесятых.
