ПАСХАЛЬНОЕ ЯЙЦО
Он родился в 1912 году, в июле, розовым утром. Мир, который отразился в его глазах, был чудесен: обмытые ночным дождём листья деревьев блестели глянцем; гроздья цветов, казалось, трепетали под ласковыми лучами солнца; пчёлы, бабочки и шмели, застывая на цветах, сами превращались в причудливые цветения… Мир был ярок и чудесен, и нельзя было поверить, что таит он в себе так много зла для нового его аборигена…
Восприятие мира его память зафиксировала впервые в трёхлетнем возрасте. Мать держит его перед фотоаппаратом, и обещает, что из ящика, покрытого чёрным лоскутом, вылетит птичка.Впервые обманута надежда его: что—то щёлкает, седоусый дядя говорит: “готово!”, а птичка так и не полетела. Сколько подобных огорчений будет ждать его в жизни! — И он горько плачет, плачет от несправедливости этого мира!..
В пятилетнем возрасте первые боли терзают его тело. Проснувшись ночью, он ощущает в паху острую резь, капризничает. Взволнованная мать бросается к своему единственному сыну, будит отца. И вот при свете круглого, матового ночника они вдвоём осматривают огромную опухоль. “Ничего! — говорит отец деланно—спокойным голосом.
— “До свадьбы заживёт”.
— Но ведь завтра Пасха, — говорит мать.
— Вот я ему и принесу золотое яичко!
Золотое яичко в руках у весёлого дяди, военного доктора Рослякова. Он, как и отец, в белом халате и, когда он стремительно ходит по комнате, фалды халата разлетаются как паруса и весеннее солнце сквозит в них.
— Пойдём со мной, Глебушка! — улыбается дядя Росляков, поманивая мальчика большим — красным с золотом — яйцом. Мальчик, ковыляя и преодолевая боль, движется за улыбающимся весельчаком в отцовский кабинет. Проходя в залитую солнцем прохожую, он слышит весёлые голоса сестёр, резвящихся в палисаднике, но сила, таящаяся в золотом огромном яйце, преодолевает желание броситься в открытые двери, и он идёт и идёт за манящим его, улыбающимся добрым дядей доктором.
Вот и отцовский кабинет. Знакомая тётя Надя, не раз баловавшая его, тоже в белом халате, что—то возится у горящего солнечными лучами металлического ящика. Но где мама? Мамы нет.
— Яичко!.. Яичко!..
— Вот влезешь на этот стол и яичко твоё.
Ещё усилие, ещё и заветное яйцо в руках. Ах, как оно хорошо! Как оно преображается под разноцветными бликами, падающими на него от массы блестящих предметов, стоящих здесь.
— Папа, только не тронь ваву!
— Нет,нет, мой родной. Мы займёмся яичком. А дядя пусть посмотрит. Ах, и чудесная штука это яйцо. А посмотри, Глебушка, оно раскрывается. А там внутри что?
— Яичко!
— А внутри его?
— Опять яичко!
И всем весело от радостного удивления мальчика. А рука дяди Рослякова, тёплая и ласковая рука, совсем безболезненно коснулась “вавы”. И вдруг колющая боль сотрясает всё его небольшое тельце. Конвульсия корёжит его и всё на мгновенье исчезает.
— Ну, вот и всё!..
Теперь смеющийся, весёлый дядя Росляков, который не раз колыхал его на своих коленях, глубоко ненавистен ему, страшен, отталкивающе страшен.
— Яичко! —
И горькие слёзы обиды и несправедливости застилают ему мир. И нет этого радужного, весеннего, солнечного мира, смеющихся детских голосов за окном, пасхального благовеста недальнего собора, а боль, боль, и слёзы, горькие слёзы…
Потом он просыпается от нежного поглаживания по голове. Мать склонилась над кроваткой. Одни большие глаза её, и запах тепла, и ласка… Мама! Мама…
— Яичко где?
— Да, правда, гдеж оно? — Вдруг мать смеётся грудным, дорогим таким смехом.
— Девочки, посмотрите! — сёстры обступают кроватку и рассматривают братца. Он весь, с головы до ног, и всё в кроватке — простыни, одеяльце, подушка — измазаны в красную, синюю, зелёную, жёлтую краску.
— Яичко!—
И вот какие горькие слёзы, что и смех сестёр замолкает, что и отец появляется из столовой, подвязанный салфеткой, и с вилкой в руке. Мать порывисто идёт в столовую и возвращается с огромным подносом крашеных яиц.
— Успокойся, Глебушка, сынок мой, родной мой! Бери сколько хочешь!
— Неет, золотооое!..
Таково было крушение первых золотых иллюзий детства!..
А было ли, собственно, детство?
Были и игры, и ласка матери, и насмешливо—серъёзное внимание отца, забота сёстер — трёх, старших. Кони из папье—маше, трёхколёсные велосипеды, гусарские (уланские?) доспехи, сабли (ведь шла война), — всё это было. Но не было сверстников, и это — отсутствие их — определило и игры, и формирование характера, и восприятие мира.
Что—ж помнится особенно резко из возраста четырёх—пяти лет? Вот она — цепь эпизодов, занятных.
