Григорий Александрович, как все образованное меньшинство общества того времени, был поклонником Вольтера и энциклопедистов, читал все, что было замечательного на французском языке, и сам имел богатую библиотеку французских книг. Не любя никому давать своих книг, он делал для нас исключение; когда мы подросли, он прислал m-lle Michelкаталог своей библиотеки, в котором она отметила все, что было нужно для нашего образования, и он прислал нам целый ящик с книгами; через год мы возвратили их очень аккуратно; я помню, сколько мне наделало хлопот маленькое чернильное пятно, сделанное мною на обертке одного из томов «Memoires d'Adrian!»; наконец мне удалось найти подобный экземпляр в Москве, и я подменила его, а возвратить Григорию Александровичу книгу с чернильным пятном не имела духа.
Из русских писателей едва ли Корсаков читал что-нибудь, кроме Пушкина и Гоголя; однако в бумагах моего отца мне попалась коротенькая критика на «Свои люди — сочтемся», писанная рукою Григория Александровича (1850 г.). Ум его был меткий, оригинальный, последовательный и вместе с тем блестящий; он был остроумен и находчив. Наружность его была очень красивая и внушающая; в аристократических салонах Москвы его так же боялись, как и в наших степных гостиных; станционные смотрители, ямщики, чиновники, даже губернатор — все знали его, и все его боялись.
Корсаков казался холоден ко всем, даже и к моему отцу, хотя чрезвычайно любил его; по-русски они были на «ты», а по-французски говорили друг другу «вы», что я заметила вообще в людях того времени. Привязанность Григория Александровича к моему отцу обнаруживалась только тогда, когда отец серьезно занемогал; тогда Корсаков делался его сиделкою, ходил и говорил тихо, с озабоченным видом, просиживал ночи у его постели; но как только ему становилось лучше, Корсаков принимал опять холодный вид и тотчас уезжал домой.
Свободное копирование
