Тот Новый год

3 января 1942 года.

Вот и новый год. Настроение — так себе, хотя особенных причин для плохого нет. На восточном фронте, по-видимому, затишье, или немцев бьют, потому что газетка молчит.

В Африке союзников — Роммеля и итальянцев — бьют смертным боем. Так что, действительно, плакать нечего. 31-го видел моих лейтенантов, одному из них, Николаю Оксанычу, передал 100 рублей. Считаю поэтому, что 41-й закончил хорошо.

Тот Новый год

«Мои лейтенанты». Это была наша последняя встреча. Ей предшествовал разговор с Оксанычем.

— К своим пойдём, — сказал Николай. — Пора. Скоро эту шарагу прихлопнут.

«Шарагой « был небольшой лагерь-госпиталь, где содержали около ста военнопленных. Медперсонал был свой, медикаменты — что удастся достать у жителей, пища — из тех же источников. Преимуществом во всём этом был лишь сравнительно мягкий режим для «ходячих»: они обеспечивали снабжение, и охрана — до поры — смотрела на «заготовительные экспедиции» сквозь пальцы.

Невдалеке был расположен дом, в котором жили Катя и Женя.

Каким-то образом лейтенанты стали частенько туда наведываться.

Мы с Женей были одноклассниками ещё в советской школе. Женя была хороша собой и кокеулива; в школе вокруг неё вились ребята постарше, своей «мелюзгой» она, в основном, пренебрегала. В основном.

Я сидел с Фридой. И ловил на себе иногда внимательный Женин взгляд. Женя глаз не отводила, заставляя меня краснеть и ёрзать на парте.

Пришла война. А потом мы снова оказались в одном классе в той, просуществовавшей несколько недель и прихлопнутой немцами «гимназии». Фриды уже рядом не было. И однажды пришла по партам записочка:

«Приходи вечером к нам. Будет интересно. Женя»

Так состоялось знакомство с лейтенантами.

Но Женя потом скажет:

— Я давно решила тебя у этой евреечки отбить.

«Отбивать», правда, не пришлось. Фрида почти исчезла в конце лета, когда стали выходить один за другим драконовские законы: о жёлтых латах на груди и спине, о хождении по мостовой... Правоверные Фридины родители всегда относились ко мне без энтузиазма, мои посещения, всё более редкие, сопровождались возрастающей отчуждённостью. Потом, много позже, я понял: главной причиной охлаждения была Фридина гордость: она, оказавшись на положении презираемого «раба Германии», не пожелала связывать меня, принимать дружбу как подачку.

Потом, много — много позже, я узнал: отец однажды, в самый тяжёлый момент, пришёл к Фридиным родителям и предложил увести и спрятать девочку. Но Фрида это предложение отклонила. Она отказалась оставить близких в беде. И прошла с ними весь путь, до конца.

Так что победа Жене досталась сравнительно легко.

В их доме собиралось в те сумрачные зимние вечера пёстрое общество. В одной комнате Женя, лейтенанты, я и полусумасшедший поэт, из творений которого запомнились

Итки-питки маргаритки, 
Ата-вата макарон, 
Озирался у калитки 
Фараон Агамемнон.

В варшавской довоенной гимназии древнюю историю учили истово, поэтому фараон Агамемнон меня коробил. Поэт, старший по возрасту, был влюблён в Женю наиболее явно. Однако Женя умело управляла всей командой поклонников, не допуская ни свар, ни дезертирства. Лейтенанты наигрывали на гитаре, напевали вполголоса: « была весна, цвела сирень и пели пташечки...» и ещё — про балтийского матроса, который катался на коньках. Куда-то исчезал и возвращался со свёртками боец, что-то укладывали в вещмешок, уходили в «шарагу». Пересидеть поэта не удавалось, он жил по соседству, а с приближением комендантского часа приходилось убегать, домой было — через весь город.

В другой комнате старшая сестра Катя принимала своего поклонника. Немца. Впрочем, Курт был из Вены. Но ни Австрии, ни австрийцев тогда не существовало. Вместо Австрии была Альпийская область — Alpengau.

Венский немец был дружелюбен. Он приходил из санатория для выздоравливающих. Немцы оборудовали этот Erholungsheim в зданиях бывшего лицея, укрепив каменную стену, оборудовав амбразуры, соорудив бетонные пулемётные гнёзда. В ту зиму санаторий был забит обмороженными.

Курт приносил продукты — консервы, сало, колбасу, хлеб. Часть этого добра — я знал — попадала в вещмешок лейтенантов. Поэтому все в доме Неприцких как-то уживались. Хотя лейтенанты не замечали немца, а немец — лейтенантов.

Родителей в доме не было: бывших мелких помещиков, их в сороковом выслали на восток, в Казахстан. Слово «высылка» произносилось тогда шёпотом, чем ближе к лету сорок первого — тем чаще. Но сестёр не тронули: «дети за родителей не отвечают.»

У Курта были в отношении Кати самые серьёзные намерения. Когда наши, освободив осенью сорок третьего Киев, рывком добрались до Житомира и оказались совсем близко, вызвав панику среди прочно окопавшихся в Кременце немцев, Курт появился откуда-то, погрузил сестёр в машину и увёз на запад, в свою Вену , под опеку мамы. Я узнал об этом из наспех нацарапанной — второй и последней — жениной записки.

Там где-то сёстры и обитают вполне благополучно, давая о себе изредка в Кременце знать. Кременчане — они и в Америке кременчане...Недавно на сайт в Интернете, открытый евреями — бывшими кремечанами, вышёл: десятки снимков, двадцатые, тридцатые годы, современные цветные фото. На одном крыша родительского «дома за пригорком» угадывается. Всё равно как в родных местах побывал. Спасибо Марине, доброй «виртуальной» знакомой в штате Индиана, сообщила адресок. Такие вот нынче дела...

В первую оккупационную зиму я часто бывал у Неприцких. Хотя в памяти остался лишь тот Новый год.

Полумрак, холод. Еловая ветка с оплывшим огарком. Бродит из угла в угол, бормочет что-то укутанный шарфом поэт. Женя — на тахте, подобрав ноги, укрывшись шубейкой. Поблёскивает влажным глазом, смеётся чему-то, запрокинув голову. Зубы ровные, белые. Рядом, у её ног, лейтенанты. Звучит гитара.

«К своим пойдём», — сказал накануне Николай. — «Если можешь, достань рублей сто. Без денег совсем — не годится». До фронта по прямой было — полторы тысячи.

И я сказал отцу в ту новогоднюю ночь:

— Папа, мне очень нужны сто рублей.

— Зачем? — поднял брови отец.

— Понимаешь, нужно.

И ещё выпросил у мамы кусок сала из скудных домашних припасов и полбуханки крестьянского круглого хлеба. А у Ростислава — табак. Продукты и самосад ещё выменивали тогда в селе на вещи.

— Ты что, в поход собрался? — спросил отец.

— Нет. Не я.

В семье всегда относились друг к другу с доверием и уважением.

«Уйдём скоро», — сказал Николай. — «Надо ещё повоевать. Буду жив, разыщу. Вы — свои ребята.»

Не разыскал...

Николай Оксаныч, сибиряк. Может, встречал кто?

Вчера был рекордный мороз — минус двадцать восемь. А накануне появилось новое распоряжение комиссара: сдать все теплые вещи советского производства — валенки, ватники, шапки... Одновременно сегодня началось то, что уже происходило с евреями, но в более легкой форме: «сбор теплых вещей для доблестной германской армии». Специальные комиссии ходят по домам и собирают теплую одежду. Городу установлена норма: 150 длинных полушубков, 150 коротких и т.д. Если город норму не выполнит, по домам пойдет жандармерия. От одного предположения такого местные «свободные граждане» (и мы в том числе ) трясутся со страху...

На чердаке — минус 15, писать невозможно. Поэтому пишу в комнате, урывками