Наконец, после долгого ожидания, часам к одиннадцати, подъезжает санитарный поезд. На календаре 2 ноября. Двое санитаров ведут меня под руки, я прыгаю, ковыляю на одной ноге, боли нестерпимые. На платформе пожилой полковник с двумя юными кадетами, вероятно сыновьями, — одному лет десять, другому двенадцать. Тоже беженцы. Увидев меня, полковник отдаёт мне честь. Тронут. Но видимо у меня настолько жалкий вид, что уже полковники отдают мне честь. Зачем нужно было меня доводить до такого состояния? Лицо полковника выражает сострадание и уважение. Юные кадеты вытягиваются и тоже отдают честь. Впрочем, никто не виноват, в моём положении. Война! Нужно терпеть.
В поезде меня помещают в последний вагон, все передние переполнены раненными, а у нас ещё свободные места. Санитар приносит хороший горячий обед и сам меня кормит, с моими забинтованными руками я не могу держать ни ложки не вилки. Приходит старшая сестра, справляется о моём состоянии. Рассказываю. «Как же Вы, — говорит она, — студент, интеллигентный человек, могли допустить, чтобы у Вас отморозило руки? Это стыдно! Вы должны были растирать их снегом». Я возмущён глупым замечанием: «При чём тут интеллигентность или не интеллигентность. У меня просто не было рукавиц, ни сапог, ни тёплой одежды. Фуражку унесло ветром, а голыми руками я тащил лошадь по метели, бурану и морозу! Конечно, я растирал снегом руки, даже кожа слезла. Может быть я не профессиональный воин, интеллигент и потому плохо приспособлен к военной жизни, но стремлюсь к нашей победе, а потому готов терпеть лишения. Но не я один в таком плачевном положении. У многих нет тёплой одежды и их заедают вши… а воевать так трудно. Боевой дух нужно поддерживать не только призывами!»
Совершенно неожиданно появляется мой дроздовец: «А я тебя давно ищу. Куда ты пропал вчера? Я нашёл санитаров с носилками, мы пришли за тобой, хотели отнести в поезд?» «Да я тебя ждал больше полутора часов! Больше не мог, стал мёрзнуть, ну и поехал на вокзал». Дроздовец не доволен: «Поторопился ты зря. А где мой сахар и другие вещи?» Признаться я о них совершенно забыл, когда приехал вчера на вокзал с возницей, то думал о другом. И вот сейчас он мне напомнил! «Осталось всё в санях», — отвечаю я. «Как так? Почему ты их оставил?» — «Забыл совершенно. Но ты мне не дал никаких указаний, что с ними делать». Дроздовец не верит, сердится, требует свои вещи. Тут и я рассердился: «Оставь ты меня в покое со своими вещами. Спрашивай их у возницы, у меня их нет. Если хочешь и дорожишь этим, то найдёшь, а у меня были нестерпимые боли и я думал только о том, как не попасть к красным». Он и сам видит, что вещей в вагоне нет. Спрашивает санитара, тот ничего не знает. Уходит недовольный. Понятно, что провалились его расчёты выгодно продать их в тылу. Отчасти я виноват в его потере и мне его жаль.
Наш поезд должен тронуться к вечеру, но уже в послеполуденные часы начинает чувствоваться тревога. Упорно распространяется слух, что состав слишком длинный и паровоз не сможет вытянуть его на подъёме. Последний вагон хотят отцепить и бросить. Я вижу, что легкораненые из моего вагона, постепенно один за другим перебираются в передние вагоны. В результате я остаюсь один вместе с санитаром. Сам то я идти не могу, а потому прошу и требую от него, чтобы он и меня перевёл в передние вагоны. Но он отговаривает, отказывается: «Да там всё забито, негде лечь. Совершенно зря беспокоитесь, всё это выдумки. Вас никто не бросит». Но я не уверен. Почему же тогда убежали отсюда все другие? А санитар, кто его знает? Может быть он желает остаться у красных. Слышу другие тревожные разговоры. Будто бы машинист нашего поезда сбежал, нашли другого, а рядом с ним на паровозе стал офицер с револьвером, дабы и этот не драпнул.
Часам к четырём дня слышится ружейная стрельба с северной стороны, за вокзалом. Ещё не особенно близко. Сразу начинается поспешная эвакуация. На станции, как говорят, стоят восемнадцать поездных составов, наш предпоследний, за ним поезд генерала Витковского, командира Дроздовской дивизии. Один за другим, пыхтя паровозами, проходят мимо нас поезда с промежутками в две-три минуты. Стрельба всё приближается и учащается. Впечатление, что стреляют одни наступающие красные, а сопротивления со стороны наших совершенно нет. Наш вагон как раз против вокзала, смотрю в окно. Пули сыплются градом на вокзальную платформу. Бегают и суетятся люди, вскакивают на ходу в отходящие поезда. Вдруг всё опустело, ни души.
Наконец толчок и наш поезд трогается. Но сразу останавливается. Слышно как пыхтит паровоз, колёса буксуют на месте, не могут взять подъёма. Потом набирают силы и делают ещё рывок. Безуспешно! И так несколько раз подряд. А между тем стрельба всё усиливается, пули красных ложатся совсем рядом с нами, но до вагона не долетают. Быстро стемнело и пошёл снег с дождём. Смотрю напряжённо в окно и думаю: что если отцепят вагон и бросят его? В какой раз, молю Бога о помощи и спасении! И в этот момент сильнейший толчок сзади. Это поезд генерала Витковского толкает нас, и, благодаря ему, наш паровоз берёт подъём. Мы едем, оставляя за собой Красную армию, которая без боя берёт вокзал. Те, кто был очевидцем рассказывали, как красные кричали «ура», а по другой версии, пели «Интернационал».
Мы проехали за ночь тридцать вёрст, и через два дня наш санитарный поезд благополучно прибыл… в Харьков (62).
В. А. Кривошеин
Брюссель, 1975 г.
Свободное копирование
