В это время и мое поведение стало для матери источником тяжелых беспокойств. Начиная с пятого класса, я стал переживать душевный кризис, через который прошло большинство русских юношей в XIX веке. Несправедливости нашего политического строя стали привлекать к себе мое внимание.
Их было особенно много у нас в Белоруссии, где поляки и евреи подвергались различным стеснениям. Некоторые мелочи были так грубы, что не могли остаться незамеченными и не вызвать возмущения, которое подготовляло почву для дальнейшей критики всего строя. Так, например, на вывесках магазинов евреи были обязаны писать полностью не только свою фамилию, но также имя отчество, чтобы каждый покупатель легко мог заметить, что владелец магазина еврей. При этом имя отчество необходимо было писать с теми бытовыми сокращениями и искажениями, которые часто придавали комический характер великим библейским именам; так, на вывеске писалось «Сруль Мойшович» вместо «Израиль Моисеевич». Литвины–католики, учащиеся в гимназии, обязаны были пользоваться молитвенниками, напечатанными не латиницею, а русским алфавитом (кириллицею). У одного моего товарища надзиратель вытащил из кармана пальто молитвенник; он оказался напечатанным латиницею; мальчик был наказан за это. Стеснения языка к тому же в столь интимной области, как религиозная жизнь, производили впечатление вопиющей несправедливости.
Грубые выходки антисемитов также тяжело поражали меня. В молодости я отличался крейнею деликатностью: оценивая человека, я никогда не произносил резких слов осуждения и даже мысленно не решался формулировать их. Поэтому безжалостные насмешки над евреями некоторых наших учителей–антисемитов были мне глубоко неприятны.
Кажется, в четвертом классе ученик Ратнер, учившийся недурно, но говоривший очень плохо и со смешным акцентом, опоздал немного на первый урок и, отворив дверь в класс, с виноватым видом остановился у двери. Шел урок преподавателя русского языка Покровского, бывшего также инспектором гимназии. «Почему ты опоздал?» — строго спросил Покровский. «Я обстригался» — ответил Ратнер своим грудным голосом, характерно протягивая «а». «Как?» — спросил Покровский при дружном хохоте класса. «Я обстригнулся». Хохот еще более усилился. «Что?» — «Я обстригивался» — пролепетал Ратнер и больше уже не отвечал на вопросы учителя. «Садись!» — Покровский раскрыл журнал и с удовольствием поставил в графе Ратнера жирную единицу.
Неудивительно, что евреи были носителями революционных идей и критики нашего общественного порядка. Ратнер подтолкнул и меня на этот путь. Когда мы были в V классе, он как‑то позвал меня погулять в саду перед гимназиею. «Лосску», обратился он ко мне, как всегда с чрезвычайною серьезностью. «Как ты думаешь, природа есть храм или мастерская?» На это я, подумав, ответил: «Когда я в лесу рублю дерево, она — мастерская, а когда я стою на высокой горе и любуюсь красивым видом, она — храм». Моему собеседнику этот ответ был не по душе, и он стал пространно толковать о том, что каждый человек обязан работать, не покладая рук, для улучшения жизни и усовершенствования общественного порядка.
Свободное копирование
