В скитаниях он сохранил в неприкосновенности свою культуру. За всем следил, перечитывал старое, с порывистостью юноши делился впечатлением, воспринимал с глубоким интересом чужую мысль, терпимый в спорах.
Позже, два года спустя, я застал его в Панчеве, под Белградом, почти накануне смерти, за "Дневником Николая II". Он, лежа в постели, окруженный книгами, карандашом исправлял бесчисленные ошибки в указателе имен и с ужасом обратил мое внимание, что приведенное в примечании письмо принца Вильгельма (будущего Вильгельма II) к императору Александру III свидетельствует о предательстве принца в отношении собственной страны.
Изгнание не оставило на нем следа. Он оставался таким же, каким был в Москве, в своем Покровском. Широкой молодой поступью, с блестящими глазами шагал он по Галате, по каменистым склонам далматинского побережья в Дубровнике, быстро ориентируясь в местном языке, обычаях, достопримечательностях, все понимая, осваивая терпимой русской чуткостью, даже в своих отрицаниях чужого не идя дальше благодушной усмешки, которой мы расцениваем не совсем понятное иноземное явление.
Он был настоящий русский человек, скорее склонный к беспредметной фронде, чем к предметным обожествлениям.
Он крепко хранил духовную связь с Россией. Не переставал носить в себе старый наш обычай, красоту, чистоту языка, православную церковность. Он возил с собою ящик русской земли, собранной им перед оставлением России.
При развале деникинского фронта на английском пароходе скончалась его дальняя родственница, которую он ни разу не видел в жизни. В Новороссийске ее никто не знал. Англичане поспешили ее похоронить, вернее, просто зарыли. Мусин-Пушкин не успокоился, пока с громадным трудом в разгар эвакуации, в никем не забываемый, кто его раз испытал, новороссийский норд-ост не разыскал за городом пустыря, где закопали старушку, пока не перенес на кладбище тела и не совершил над покойной положенный чин погребения.
Смерть для него была важным явлением. Он спокойно, безбоязненно готовился к собственной кончине, распорядившись обо всем, даже оставил евангельские тексты для надписи на кресте.
Он был монархист и националист, понимал величавую государственность старой России, благородную нерасчетливость ее внешней политики, щедрость, расточительность русской души, жертвенность мысли, додумавшейся в конце концов до политического самоубийства на пользу сингалезцев20 . Но он верил, что распавшееся в тлении пшеничное зерно взойдет удесятеренным и что страшный посев не пропадет.
Мои очерки были бы неполны, если бы я не отвел в них видного почетного места этой ушедшей "тени Царьграда". Я его не забыл. Он предо мной как живой. Бессребренник, духом свободный, мечтатель, умевший обращать мечты в действительность.
Свободное копирование
