<Воскресенье, 2 февраля> 1830 год.
Сильное впечатление
Дни проходили за днями, мне было все равно; сердце, имевшее большие горести, привыкает к малейшим испытаниям. Пустота, скука заменила все другие чувства души; любить, я почти уверена, что не могу более, но это все равно, да, теперь мне все все равно. Но недавно эта холодная грусть поселилась во мне. Последний это был может быть -- что не удар, нет, но сердечное горе. Я его пережила, но мне оно стоило, ах, стоило, да признаюсь и стоит. Я только что воротилась с гулянья; меня позвала Маминька: "Посмотри-ка, кто приехал". Я взошла и увидела... кого же? моего милаго и добраго B; я запрыгала от радости, поцеловала его от всей души, а он, он смеялся. "Когда вы приехали? -- Только что, 3 часа: в 9 дней из Берлина. -- Вы похудели. -- Очень? -- Но как я рада вас видеть, вы мне разскажете, все -- все. -- Да, все, Анета".
Pétersbourg 1831 28 Février
Mon journal a été discontinué et peut-être dans un temps plus opportun je ferais l'extrait de ma vie: mais à présent je vais conter autre chose.
L'excès de la civilisation (si on peut s'expliquer ainsi) a produit dans le monde des révolutions que les siècles calmeront difficilement. Après la mort de Louis 18 roi de France son frère Charles X monta sur le trône. Dénué de toute force de caractère, la vie aux mains des Jésuites le roi foible fit le malheur de son pays, le sien propre et de toute la famille. Pendant quatre ans ses sottises, ses inconséquances tantôt sa trop grande sévérité ou sa foiblesse firent fermenter les esprits inquiets et peu calmés après la restauration. Des personnes qui avaient tout à gagner, rien à perdre s'occupèrent sourdement à soulever les esprits contre un gouvernement sans vigueur, sans force. On s'indignait contre les premiers ministres, on demandait leur démission, et le roi abusé par eux et se livrant tout entier à son caractère indécis, les conservait toujours.
Enfin au mois de juillet 1830 il publia ses fameuses ordonnances, qui décidèrent du sort de la France. Le peuple se souleva: et conduit par des meneurs expérimentés et depuis longtemps préparés et préparant cette révolte, attaqua le Louvre et les Tuilleries. Le roi était avec la famille à <...>: au lieu de prendre des mesures décisives, il attendit, puis envoya 7 mille hommes de troupes pour résister à une population effrénée. On peut se douter des suites, elles furent battues, la plus grande partie déserta et le roi se retira à Rambouillier. L'attaque fut conduite avec talent, la défense avec la foiblesse et trahison.
Le peuple choisit le duc d'Orléans, le meneur secret du complot et l'ennemi de la maison triste et malheureuse des Bourbons, comme le Lieutenant du royaume. Le roi revendiqua les ordonnances, il était trop tard; il abdiqua pour lui et pour le Dauphin, le duc d'Angoulême et céda la couronne à son petit fils, le Duc de Bordeau, fils du Duc de Berry assassiné à la sortie de l'Opéra. Il était encore trop tard, son abdication était inutile, le peuple l'avait déjà détrôné et il n'accepta point le Duc de Bordeaux. La malheureuse famille des Bourbons quitta pour la troisième fois les belles contrées de France et l'héritage royale de ses pères: elle alla chercher un asile chez son éternelle rivale dans le temps de prospérité et sa délicate protectrice dans l'Infortune: l'Angleterre. Elle se fixa dans le château triste de souvenirs et de faits de Holy Rood, et y mène depuis plusieurs mois la triste existence d'une famille déchue. Parmi les personnes qui fidèles à leur serment suivirent en émigré la royauté déchue, se trouvaient deux personnes bien chères à notre famille: les deux frères Damas. Le Baron qui dans la première révolution fut envoyé à l'âge de 10 ans pour être élevé en Russie et qui s'y distingua dans la suite, dans nos armées victorieuses des années 14 et 15, après la restauration quitta notre service et revint se fixer dans son pays, où il épousa une riche héritière, très riche, mais très laide. Après sa blessure Pierre fut obligé d'aller en France pour se faire traiter à Marseille, il demeura chez le Baron de Damas dans la suite lorsque ce dernier fut fait ministre des affaires étrangères. Alexis était allors en France, a encore demeuré chez lui, enfin Damas a été comme un parent pour nous. C'était l'année 25 avant le couronnement que nous avons fait connaissance avec Alfred, comte de Damas, frère du Baron. C'est un homme bien aimable et nous le vîmes beaucoup à Péters(bourg) et surtout à Moscou au couronnement. Presque chaque jour il venait chez nous et m'amusait beaucoup. Il était venu avec la nouvelle ambassade qui venait pour le couronnement de l'Empreur Nicolas. Et aussi, lorsque nous nous acheminions vers Péters(bourg) il prit le chemin de Nijni pour retourner après en France. Avant de partir je lui fis deux presens: l'un une bague en argent et noire de Circassie, l'autre (par farce) des boucles d'oreille de paysanne Russe. Je le priais aussi de garder ce souvenir et de l'offrir à sa femme quand il se marierait. Nous nous séparâmes et je ne conservais d'Alfred que l'aimable impression qu'il avait laissée sur mon esprit de son caractère franc et gai.
Tout à coup cette année au mois de Février maman entre dans ma chambre et me dit que notre ancienne connaissance et actuellement notre pauvre émigré Alfred était arrivé et qu'il devait revenir dans notre maison. J'en fus toute joyeuse, mais je passai trois jours sans le voir car je relevais de maladie et n'osais quitter ma chambre. Enfin nous nous revîmes et bientôt notre connaissance fut intime. Le caractère d'Alfred est compris dans un seul mot, mais ce mot dit tout, il peint l'homme, son caractère -- c'est la noblesse. Alfred est noble dans ses sentimens, dans ses actions, dans sa personne. Je le revis, je le connus non plus comme une étourdie de 19 ans qui entourée du prestige du monde ne voyait en lui peut-être qu'un admirateur de plus. Non, je le revis avec la raison d'une fille de 23 ans, je le compris dans son malheur, je m'en suis fait un ami pour la vie, je le crois, j'en suis sûre. Je le vis et je dis à mon coeur: "Arme-toi de courage, Alfred est dangereux pour toi". Oui, il l'était, mais mon coeur habitué à se vaincre a su mettre entre lui et moi la barrière du devoir et je fus pour Alfred ce qu'il fut pour moi -- son Amie.
Trois semaines passèrent non comme un songe. Ce serait, hélàs, trop romanesque et le style de l'amitié doit être plus posé, plus sévère; ces trois semaines passèrent, hélàs, (oh, ma raison, pardonne) bien vite et le jour de son départ fut fixé au vendredi du carnaval la nuit. Lui-même il croyait ne pas partir aussi vite, il espérait vivre avec nous et les larmes lui venaient aux yeux lorsqu'il pensait à son départ. Mais enfin ce jour arriva. Mon frère Pierre et sa femme donnaient ce jour-là une soirée. Ils demeuraient dans la même maison que nous, la maison gagarinienne. Ils la leur donnaient dans la Millionnaïa. Avant de traverser la cour pour aller chez lui, Alfred nous présenta le fameux Vendéen La Roche-Jaquelin, un ultra enragé. Ce même soir il avait reèu une lettre de son frère dont le contenu l'encouragea un peu. En sortant de la chambre pour partir Alfred me suivait. Je me retournai et lui dis: "Lorsque vous partirez, Monsieur Alfred, je vous bénirai, car tous ceux que j'ai béni sont restés saint et sauf à la guerre et partout". "Alors, -- dit-il en se mettant sur un genou, -- il faudra la recevoir ainsi". "Oh, non, non, -- dis-je en rougissant, -- pas tant d'humilité".
La soirée chez ma belle soeur fut très agréable, nous jouâmes aux charades, dans celle de "mariage". Alfred fit la jeune mariée et Kriloff le jeune époux. Le premer avait relevé les manches de sa chemise, il avait une robe et un châle drapé et sur la tête une couronne de fleurs d'orange, contraste singulier avec les grands favoris et son espèce de barbe. Il nous faisait mourir de rire avec son air modeste, mais ce qui nous étonna c'est les bras qui étaient blancs comme ceux d'une femme.
Revenus à minuit passé nous nous mîmes à souper, il semblait que d'avoir traversé la cour avait effacé toute notre joie. Alfred et nous tous étions tristes, mais nous cachions notre tristesse sous un air forcé d'une conversation sérieuse. Je proposai en russe de boire à la santé. On fit apporter du vin et lorsque tous les verres furent pleins nous nous levâmes tous et Alexis prononèa à haute voix: "Cher comte Alfred! A la santé du Duc de Bordeaux et de la duchesse de Berry". Il fut si ému que les larmes coulèrent de ses yeux, il nous prit tous les mains en disant "Merci, merci, soyez bien sûr que je leur dirai cette aimable attention". Après Alexis se leva seul et but à la santé de sa mère, son frère, sa soeur. Nous en fîmes autant, il ne parlait plus, il ne disait que "merci" et nous pressait la main. Le dernier toast fut sa santé et un heureux voyage. Tout le monde avait les larmes aux yeux. Il saisit la main de Maman et la mienne et les baisa tour à tour. La conversation quoique languissante se prolongea jusqu'à deux heures.
Aucun de nous n'osait se lever en redoutant le moment des adieux. Enfin dans le moment d'un court silence la montre sonna deux heures. "Il faut enfin se décider", -- dit mon Père. Tout le monde se leva; Alfred nous dit adieu à tous. En approchant de moi, je lui fis le signe de croix. "Merci, mille fois merci", -- dit-il en baisant ma main. J'embrassai sa joue, les larmes me permirent à peine de lui souhaiter un heureux voyage. Tout le monde pleurait à chaudes larmes. Ce moment fut affreux. Je l'accompagnai jusqu'à l'escalier et je revins pleurer dans ma chambre et voir comment il partirait, car sa calèche sur patin était dans la cour. Je le vis bientôt sortir accompagné de mon frère et de bougies. A peine on put faire avancer la calèche. Le froid était très grand, elle avait gelé à la neige. Enfin après bien des efforts elle se mit en mouvement. Je la suivis des yeux jusqu'à ce qu'elle entra dans la rue et je m'agenouillai et je priai Dieu de protéger son voyage.
Depuis j'attendis une lettre de lui. Elle est arrivée hier de Berlin. Il y parle le plus de moi. Je l'ai lue à la hâte, je la relisais encore et je dirai ce qu'écrit mon frère Alfred -- voilà le nom qu'il se donne. Voilà l'extrait de sa lettre. Il parle des accidens qui lui sont arrivés et ajoute que ce n'est sûrement aux bénédictions de Maman et de Mlle Annette qu'il doit de n'être pas tué. Puis il continue: "Je me suis en allé le coeur bien serré, et vous m'avez tous traité en fils et en frère, et je me reproche de n'avoir pas su vous en remercier, mais j'étais si ému en vous quittant qu'il m'était impossible de prononcer une parole, recevez donc ici toute l'expression de mon attachement, de ma reconnaissance. Dites bien à Mlle Annette combien son amitié m'est précieuse et combien je la supplie de me la conserver. Adieu Mons... ou plutôt au revoir qui vaut bien mieux, quoique je ne sache pas quand vous me permettrez de vous embrasser, vous et Mme d'Olenine en fils bien tendre et vos enfans en frère. A. D." Voilà sa lettre. Elle peint l'homme. Pas une seule phrase, mais le sentiment tel qu'il est. Dieu sait si nous nous reverrons jamais: mais si jamais par des revers de fortunes, par des révoltes qui maintenant bouleversent l'Europe entière ou peut-être par fantaisie je me trouvais dans son pays et qu'il y fut revenu auprès de ses Dieux lares, je sais bien que je puis compter sur lui. Alfred, je le sais, n'a jamais interprété en mal ce que je disais, il ne voyait dans mes discours que l'expression du sentiment qui me dominait et dans mes plaisanteries l'effet (pourquoi le cacher surtout ici et lorsqu'il me Г a dit tout bonnement) de la vivacité de mon esprit. Je lui dis en riant un jour: "Je suis bien fâchée, M. Alfred, que je ne suis pas votre Duc de Bordeaux. Vous verrez, comme j'aurai agi". "Vous ne pourrez en être plus fâché que moi, car je sais bien votre esprit".
En partant Alfred m'a donné deux souvenirs dont l'un ne me quitte pas. C'est une bague de Venise, l'autre une gondole du même pays. Il est singulier qu'au couronnement à son départ je lui donnai une bague d'argent travaille en noir et qui venait du Caucase: cette singulière circonstance me fait dire quelques fois que je suis fiancée. Je lui donnai aussi par farce des boucles d'oreille de paysanne russe et par un singulier hasard elles se sont trouvées dans les objets qu'il avait sauvés en quittant Paris et il me les a apportées ici. Je lui donnai à mon tour à son départ d'ici une cuillère en argent doré telle qu'ont nos paysans. J'y ai fait graver par précaution et de crainte de la voir passer dans d'autres mains ces mots: "A M. le comte Alfred de Damas St Péter(bourg): 1831 et le quantième", puis je lui donnai une bourse en forme de bonnet de cocher Russe avec un (нрзб) et une médaille du couronnement. Dieu sait quand je le reverrai, mais il ne sait pas combien je m'intérresse à son bonheur!
Петербург 1831 <суббота> 28 февраля
(Мой журнал был прерван, быть может, в более удобное время я продолжу описание некоторых эпизодов моей жизни. Но сейчас я расскажу о другом.
Развитие цивилизации (если можно так выразиться) породило в мире волну революций, которая едва ли уляжется в последующие века. После смерти Людовика XVIII на трон взошел его брат Карл X. Безвольный, поддающийся влиянию иезуитов, этот слабый король был несчастьем для своей страны, для себя самого и для всей семьи. За четыре года его глупость и непоследовательность -- то излишняя суровость, то слабость -- возбудили беспокойные и не совсем остывшие после Реставрации головы. Те, кто мог выиграть все и не мог проиграть ничего, завладевают тайно умами и восстанавливают их против бессильного и беспомощного правительства. Они возмущались министрами, требовали их отставки, а король, подчинявшийся им по своему нерешительному характеру ничего не мог с ними поделать. Наконец в июле месяце 1830 года он издал свои знаменитые указы, которые решали судьбу Франции. Народ восстал и, руководимый опытными заговорщиками, давно готовившими бунт и готовыми к нему, штурмовал Лувр и Тюильри. Король со своей семьей был в .... вместо того, чтобы принять серьезные решения, он выжидал, а потом послал семитысячный отряд, чтобы остановить обезумевший народ. Предсказать последствия нетрудно: войска были перебиты, большая часть дезертировала, а король скрылся в Рамбуйе. Атакующих отличал талант, обороняющихся -- вялость и измена. Народ избрал главою королевства герцога Орлеанского, тайного вдохновителя заговора и врага скорбного и несчастного дома Бурбонов. Король отменил свои ордонансы, но было слишком поздно, он отрекся от престола ради его сохранения и ради Дофина, герцога Ангулемского, передав корону своему внуку, герцогу Бордосскому, сыну герцога Беррийского, убитого при выходе из Оперы. Было слишком поздно. Его отречение ничему не послужило, народ уже его низверг и не признал герцога Бордосского. Несчастная семья Бурбонов в третий раз покинула прекрасную землю Франции и королевское наследство своих отцов: она поехала искать убежища у своей вечной соперницы во времена своего процветания и отзывчивой защитницы в несчастьи: Англии. Она укрылась в замке Холи Руд, юдоли печальных воспоминаний и событий, и долгие месяцы ведет там жалкое существование обездоленной семьи.
Среди тех, кто остался верен своей присяге и последовал за низвергнутыми королевскими особами в эмиграцию, оказались два человека, очень дорогих нашему семейству: два брата Дама. Барон, во время первой революции отосланный десятилетним мальчиком учиться в Россию и отличившийся впоследствии в нашей победоносной армии в 14 и 15 годах, после Реставрации оставил нашу службу и уехал на родину, где женился на богатой наследнице, очень богатой, но очень некрасивой. После ранения Петр должен был поехать во Францию, чтобы пройти курс лечения в Марселе; он останавливался у барона Дама. Впоследствии, когда тот был уже министром иностранных дел, Алексей, будучи во Франции, также жил у него. Словом, Дама был для нас почти родственником. С Альфредом, графом де Дама, братом барона, мы познакомились в 25 году перед коронацией . Он был очень мил, и мы его часто видели в Петер<бурге> и особенно в Москве на коронации. Он посещал нас почти каждый день, и очень меня развлекал. Он приехал с новым посольством, прибывшим на коронацию Импер<атора> Николая. А когда мы отправлялись в Петербург, он поехал в Нижний, чтобы потом вернуться во Францию. Перед его отъездом я сделала ему два подарка: один -- черкесское серебряное кольцо с чернью, другой (шутливый) -- сережки, которые носят русские крестьянки. Я попросила его сохранить этот сувенир и подарить его своей избраннице, когда он женится. Мы расстались, и в памяти моей Альфред сохранился лишь благодаря тому приятному впечатлению, которое произвел на меня его нрав -- открытый и веселый.
Вдруг в этом году, в феврале месяце, в мою комнату входит маменька и сообщает мне, что приехал наш давний знакомый, а ныне бедный эмигрант Альфред и что он должен зайти к нам. Я была этим очень обрадована, однако, в течение трех дней не видела его, ибо оправлялась от болезни и не выходила из комнаты. Наконец мы увиделись, и вскоре наше знакомство переросло в дружбу. Натуру Альфреда можно выразить одним-единственным словом, но это слово скажет о нем -- о человеке, о характере -- все, и это слово -- благородство. Альфред благороден в своих чувствах, в своих поступках, в своем облике.
Теперь я смотрела на него, я изучала его уже не как 19-летняя ветреница, избалованная вниманием света, которая видела бы в нем, быть может, лишь очередного воздыхателя. Нет, теперь я смотрела на него глазами здравомыслящей 23-летней девушки, я поняла его в его несчастье и, думаю, стала ему другом на всю жизнь -- я в этом уверена. Встретив его вновь, я сказала своему сердцу: "Вооружись мужеством! Альфред опасен для тебя". Да, это было правдой, но мое сердце, привыкшее к победам над собой, сумело воздвигнуть между ним и мною преграду из долга, и я стала для Альфреда тем, кем был для меня он -- другом.
Эти три недели не были поэтическим сном. Это было бы, увы, слишком романтично, ведь дружба предписывает более спокойный, более строгий стиль; эти три недели промчались, увы, (о, да простит меня мое здравомыслие) очень быстро, и срок его отъезда был назначен на масленице, на пятницу, в ночь. Сам он не рассчитывал отбыть так скоро, он надеялся пожить у нас подольше, и слезы наворачивались у него на глазах при мысли об отъезде. Но этот день в конце концов наступил. Брат Петр и его жена устраивали вечер. Они жили в том же доме, что и мы, в доме Гагарина, и устраивали его на Миллионной. Прежде чем перейти двор, чтобы попасть к себе, Альфред познакомил меня со знаменитым Ларош Жакленом, этим неистовым безумцем. В тот самый вечер он получил от своего брата письмо, содержание которого его несколько ободрило. Перед отъездом, выйдя из комнаты, Альфред шел за мной. Я обернулась и сказала ему: Когда вы будете отправляться, г-н Альфред, я вас благословлю, потому что все, кого я благословляю, остаются целыми и невредимыми на войне и повсюду". "Тогда, -- сказал он, становясь на одно колено, -- благословение следует принять так". "О, нет, нет, -- сказала я, краснея, -- к чему такое уничижение".
Вечер у моей свояченицы был очень приятным, мы разыгрывали шараду на слово "mariage" (женитьба). Альфред изображал новобрачную, а Крылов -- молодого супруга. Первый поднял воротник своей рубашки, на нем было платье и шаль, драпирующая фигуру, на голове венок из флердоранжа, который странным образом контрастировал с большими бакенбардами и с неким подобием бороды. Мы чуть не умерли со смеху от его напускной кротости, но что нас поразило, так это его белые, как у женщины, руки. Вернувшись заполночь домой, мы сели ужинать, но казалось, что переходя через двор, мы растеряли наше веселье. Альфред и мы все были печальны, но мы скрывали нашу печаль за искусственно поддерживаемым серьезным разговором. Я предложила по-русски выпить заздравную. Приказали принести вина, и когда все бокалы были наполнены, мы все встали, и Алексей произнес громко: "Дорогой граф Альфред! За здоровье герцога Бордосского и герцогини Беррийской". Он был так взволнован, что из глаз его полились слезы; он стал всем нам жать руки, говоря "Благодарю, благодарю за столь любезное внимание". Затем Алексей встал один и выпил за здоровье его матушки, брата, сестры. Мы сделали то же, он больше не говорил ничего, кроме "благодарю", и все пожимал нам руки. Последний тост был за его здоровье и за благополучное его путешествие. У всех были слезы на глазах. Он схватил маменькину руку и мою и их поцеловал по очереди. Разговор, хотя и угасающий, продолжался до двух часов. Никто из нас не решался встать, опасаясь момента прощания. Наконец, в минуту краткого молчания часы пробили два. "Однако надо уже решиться", -- сказал папенька. Все встали; Альфред простился со всеми. Когда он подошел ко мне, я перекрестила его. "Благодарю, тысячу раз благодарю", -- сказал он, целуя мою руку. Я поцеловала его в щеку, слезы едва позволили мне пожелать ему счастливого пути. Все плакали горючими слезами. Это была ужасная минута. Я проводила его до лестницы и вернулась в свою комнату, чтобы дать волю слезам и видеть его отъезд, потому что его коляска на полозьях стояла во дворе. Вскоре я увидела, как он вышел в сопровождении моего брата и слуг со свечами. Коляска едва могла сдвинуться с места. Мороз был очень сильный, и она вмерзла в снег. Наконец после больших усилий она тронулась. Я провожала ее глазами до тех пор, пока она не выехала на улицу. Я встала на колени и стала молить бога хранить его в пути.
Потом я стала ждать его писем. И вот вчера пришло письмо из Берлина. В нем он больше всего пишет обо мне. Я прочитала его второпях, затем еще раз перечитала. Сейчас я расскажу, что пишет мне мой Брат Альфред -- это имя он присвоил себе сам. Вот отрывок из его письма. Он рассказывает о происшествиях, которые с ним приключились, и добавляет, что только благодаря благословению Маменьки и Mlle Аннет он не был убит. Потом он продолжает: "Я уехал, и сердце мое щемит; Вы обращались со мной как с сыном и братом, и я казню себя за то, что не сумел выразить Вам свою признательность, но я так был взволнован, когда уезжал от Вас, что не мог произнести ни слова. Примите же слова моей искренней любви и благодарности. Скажите Mlle Аннет, сколь дорога мне ее дружба и сколь велико мое желание, чтобы она сохранила ко мне эти чувства. Прощайте, Madame, или нет, до свидания, что намного лучше, хотя я и не знаю, когда Вы позволите мне как сыну и брату снова вас обнять, вас, Madame Оленина, и ваших детей. А. Д." Вот его письмо, и в нем он весь. Ни одной лишней фразы, но чувство таково, каково есть на самом деле. Бог знает, свидимся ли мы снова; но если когда-нибудь, по воле судьбы или новых переворотов, которые потрясают всю Европу, а может быть, просто по собственной прихоти я попала бы в его страну и оказалась бы под сенью его пенатов, я твердо уверена, что могла бы довериться ему: Альфред -- я это знаю -- никогда не истолковал бы в дурную сторону то, что я говорила, он видел в моих речах лишь выражение чувств, которые меня переполняли, и в моих шутках (к чему скрывать это, особенно здесь, если сам он добродушно говорил мне об этом) лишь игру живого ума. Однажы, смеясь, я ему сказала: "Я очень жалею, г-н Альфред, что я не ваш герцог Бордосский. Вы увидели бы тогда, как должно действовать". "Я сожалею об этом куда больше вашего, я ведь знаю, как вы умны". Уезжая, Альфред сделал мне два подарка на память. Один из них никогда меня не покидает, это кольцо, изготовленное в Венеции. Другой -- гондола, оттуда же. Странно, но на коронации при его отъезде я ему подарила серебряное черненое кольцо, привезенное с Кавказа. Это странное обстоятельство побудило меня говорить иногда, что я обручена. Кроме того, я подарила ему в шутку серьги -- украшение, какое носят русские крестьянки, и по странной случайности они оказались среди вещей, которые ему удалось спасти, покидая Париж, и он привез их мне сюда. В свою очередь я подарила ему при его отъезде отсюда золоченую ложку, такую, какие заводят наши крестьяне. Я выгравировала на ней из предосторожности, опасаясь, чтобы она не попала в чужие руки, следующие слова: "Графу Альфреду де Дама. Санкт-Петербург 1831". Потом я подарила ему кошелек в форме русской кучерской шляпы с <нрзб> и медаль в честь коронации. Бог знает, когда я его увижу, он не знает, как искренно я желаю ему счастья!)
Свободное копирование
