Живут люди разно. И умирают по-разному.
В один из корпусов поступила вольнонаемная больная с температурой сорок и пять. Диагноз: малярия. Состояние тяжелейшее. Лабораторные анализы скверные. Случай обсуждался на «летучке». Филипп Яковлевич велел перевести больную из терапевтического в хирургический корпус. Принимая дежурство, я подошла к ее кровати. Лицо показалось знакомым. Больная-агрономша, прибегавшая на «Светике» к бригадиру Грише Зайцеву посидеть возле костра? Это была она.
Зоя была без сознания. Бредила. Только на время приходила в себя.
— Это не малярия. Сепсис! — сказал Филипп Яковлевич. — Что вы сделали? — наклонился он к ней, как только она приходила в сознание. — Расскажите, что вы сделали?
— Ничего! — отвечала она сухими, растрескавшимися губами. — Ничего.
Консилиум собирали один за другим. Приказали внутривенно вводить спирт. Внутримышечно — физиологический раствор. Больше ничего не было. Снова и снова Зоя впадала в беспамятство. Бредила: «Гриша, смотри, сколько воды, все поле в воде… сколько моркови. Ты помоги мне… Не надо плавать, не надо плавать…»
Принесли большую лампу-«молнию». Поставили у изголовья. Вокруг — врачи. Склонившись над Зоей, Филипп Яковлевич сторожил проблески сознания, опять спрашивал ее:
— Расскажите, что вы сделали?
Я не могла понять, чего от нее добиваются, зачем мучают без толку.
Зоя неожиданно пришла в себя, трезво, осмысленно обвела всех глазами, отыскала Бахарева и с чувством презрительного превосходства победно произнесла:
— А все-таки я вас обманула, доктор!
— Вы себя обманули, — ответил тот и дал команду: — Еще физиологический раствор!
Едва я ввела иглу в уже не откликавшуюся мышцу бедра, он отменил:
— Не надо, уже ничего не надо…
Вскрытие явило дичайшую картину: гной, гной… Она сама себе сделала аборт — морковкой. Знавшая об этом соседка сообщила слишком поздно.
Молоденькая девушка приехала на Север по распределению после окончания сельскохозяйственного института, встретила на лагерных «угодьях» заключенного, круглолицего парня, и полюбила его. Должен был появиться ребенок, и вот альтернатива: либо ребенок, либо Гриша. Выбрать первое? Гришу заслали бы на штрафную. Посоветоваться не с кем. Вокруг заключенные-доходяги да жены вохровцев. Последние могли донести. Так, никого не взяв себе в советчики, неопытная Зоя все совершила одна.
И не врача она видела перед собой в минуту своей бесславной кончины. Нераспознанной людоедской силе бросала в лицо: «..а все-таки я вас обманула!»
Был уже час ночи, когда кто-то постучался в окно дежурки. Такого еще не случалось. Погасила свет, приоткрыла угол занавески, увидела прямо в окно втиснутое лицо. Человек просил открыть дверь в корпус. И прежде чем узнать, я догадалась: это Гриша Зайцев! Только как он попал в колонну? И что я ему скажу?
Он меня не узнал, вообще ничего перед собой не видел.
— Как умерла Зоя, сестра? Расскажите. Бригадир замерз, плохо выговаривал слова, лязгал зубами. Дала ему кипяток, что-то говорила. Плохо слушая, он перебил:
— Ради всего святого. Бога ради, отведите меня к ней!
— Куда к ней?
— К ней! К ней! Туда, где она. Сами знаете.
Знала, понятно. Шальным путем проникший в зону человек приехал «оттуда», надеясь увидеть ее живую, а теперь хотел хотя бы на мертвую посмотреть.
— К ней, сестра! К ней! Прошу вас!
А я бы как? Так же! В кладовой взяла «летучую мышь», сняла с гвоздя огромный железный ключ от прозекторской.
Мы вышли в ночь к тому маленькому домику в углу зоны, через который прошло уже столько людей. Там на столе лежало то, что было Зоей. И Гриша схватил ее, навалился с рыданием: «Зоя, Зоя, что они с нами сделали? Что ты натворила? Слышишь меня, слышишь? Это я, Зоя! Я…»
Страшась и громких причитаний, и света лампы, я трясла его за плечи: «Нельзя так, Гриша, нельзя…» Силой оторвала его от ушедшей, силой вывела оттуда. Он еще посидел немного, схватившись за голову. Потом ушел.
Иногда я думала: никто, кроме меня, не знает про этого Гришу то «самое-самое», что сделало его таким, каким он живет на земле. Я видела миг, который «решает» человека. Возможно, у него есть семья. Может быть, он бывает невыносимым. Я, понимающая, не знаю, где он. А ему в голову не приходит, что в меня впечатана судьба чувств двоих. Хотя… кто-то ведь все-таки впустил его на колонну! Кто-то из охраны сжалился. В споре с законом кое-какая человечность неисповедимыми путями сохраняла себя там, где ее отменяли.
Свободное копирование
