Прошло несколько часов. Я лежала в бараке на своей койке. Пришла Таня.
— У нас в лаборатории сидит эта «хвороба». Просила, чтобы я привела вас. Хочет поговорить с вами.
Не пойти! Сделать что-то по-своему, не так, как хочет она или он? Но… поднялась.
Сидевшая в лаборатории старшая медсестра, казалось, не имела ни малейшего отношения к той, недавно визжавшей и сквернословившей. Как всегда, громоздя одно слово на другое, она затараторила: если я хороший человек, то сейчас же забуду обо всем, что произошло; сейчас же вернусь в корпус и приступлю к работе. Она давно могла сделать так, чтобы я была на штрафной колонне, а там, и я об этом знаю, меня уже давно прикончили бы. Но она ведь этого не сделала. Так вот, если я не хочу, чтобы Филипп Яковлевич выгнал ее из дома, я должна все забыть и сказать ему, что мы помирились. Да, она знает, что он ее не любит, а любит меня. Но она без него жить не может. Согласна быть у него домработницей, мыть ему ноги, что угодно делать, только быть возле него. Мне сидеть еще долго. Она подсчитала: пять лет. За это время он еще сто раз влюбится. Она-то знает его лучше, поэтому сейчас все должно остаться, как есть. Блажь эта у него скоро пройдет, как уже не раз бывало. Хоть это-то мне понятно? Так что давайте считать, что ничего не произошло, все забыто. Договорились?
Я сказала, что надеюсь на ее содействие и помощь в отправке меня на другую колонну. Она зашлась:
— Значит, будете добиваться, чтобы он меня выгнал? Да? Зачем вам это нужно? Вы же знаете, что он мне этого не простит! Я вас прошу сказать ему, что мы помирились… А вы…
А я? Я впервые слышала о готовности «быть домработницей», «мыть ноги». Доводы и способ ее уговоров открывали какую-то неизвестную житейскую стратегию. Я не уследила, как ей удалось так все смешать, что из повода к взрыву чужих страстей я превратилась в главную беду их «вольной» жизни.
— Вы подтвердите Филиппу, что мы помирились! — настаивала она. — И запомните: вы должны это сделать для меня!
Уходя из лаборатории, она еще раз подчеркнула: «Должны! Для меня!»
Едва она вышла, в лабораторию прибежала Броня: меня разыскивает доктор, я должна немедленно прийти в корпус.
В первую минуту дежурка показалась мне пустой, но до неузнаваемости усталый голос произнес из темноты:
— Зайдите и сядьте. Свет зажигать не надо. Он долго молчал. Потом спросил:
— Вам рассказать про Веру Петровну?
— Зачем?
— Вы должны знать: она совершенно чужой мне человек.
— Мне это знать не нужно.
— А то, что я вас люблю?
Я знала достаточно. Во всяком случае, о его славе «бабника». Для меня с ним было связано нечто непреходящее унизительное и грубое; сегодня к этому прибавилось постыдное. Да, вырвав с колонны «Светик», он спас меня от смерти. Я давала себе в этом отчет, но… Я была не в силах разобраться до конца с этими «да» и «но».
— Дороже вас у меня нет никого на свете, — продолжал голос. — Сегодня я это понял.
— Отправьте меня, пожалуйста, отсюда.
— Вы действительно этого хотите?
— Хочу.
— И понимаете, что вас ожидает?
— Понимаю.
— Что ж, об этом особенно беспокоиться не стоит. Это может каждую минуту случиться и так. Сам я этого делать не буду.
Он говорил спокойно, серьезно, не так, как всегда. Не было и следа человеческой безвкусицы, которая то и дело подводила одаренного врача.
Какой же он настоящий? Когда? Он говорил еще и еще: только сейчас ему открылся другой мир; только теперь он понял, как мерзко жил до сих пор, не задумываясь о смысле существования; он любит впервые в жизни.
Я была опустошена. Хотела одного — уйти.
— Вы мне ничего не скажете после того, что услышали от меня? Вы и сейчас еще хотите уехать?
Я не хотела бы уезжать с этой колонны, конечно же. Но не из-за него.
Свободное копирование
