Еще весной 1932 года дедушку вызвали в Петропавловский сельсовет. Вернее, вручил ему комендант какой-то пакет и велел отнести в сельсовет, за восемь верст.
На дорогу мать дала деду единственную лепешку — зеленоватого цвета: долго ли сходить туда и обратно?
А дед шел и думал — что, как, почему послали именно его? Думал не зря. Почувствовал Степан Северьянович что-то неладное... Свернул с дороги, сел на пень и вскрыл пакет. А в нем — распоряжение об аресте деда. Умно придумал комендант!
Деда заподозрили в подделке документов (или комендантских разрешений на выезд). В поселке были случаи побегов из ссылки. Молодые, особенно бездетные, мужчины рисковали бежать.
Под прямым углом повернул дед от дороги и подался в тайгу. Три дня шел он лесом, держась ближе к железной дороге, и вышел аж в Надеждинск — за сто почти километров. На лепешке да на таежной еде, однако, долго не проживешь. Надо было что-то поесть в городе. У деда было в кармане три рубля. Зашел на базар, купил пончик, откусил один только раз — и вот он, Сергей Молчанов! Второй помощник нашего Покровского коменданта. Цап деда Молчанов за руку. Но дал ему Степан на шкалик из оставшихся от трояка денег, и отпустил его помощник.
Вернувшись из Надеждинска, Молчанов ночью пришел к нам, сообщил матери под строжайшим секретом, что дедушка смылся.
Несколько раз мать ходила к коменданту, допытывалась — куда девали дедушку? Ничего вразумительного комендант сказать не мог. Он и сам не знал, куда девался Степан Мурзин. А может, искренне считал, что дед отнес пакет, арестован и отбывает свое? И не спешил объявлять розыск.
Словом, надолго пропал дед. А через много месяцев, как раз к концу 1932 года, стали приходить от него посылки с мукой. В месяц иногда бывало и по две посылки.
Лишь много позже мы узнали, что дед пробрался в Казахстан, в город Петропавловск, к сыну своему Кузьме. Перед этим он сутки пробыл дома, в Неплюевке, ночевал в сарае у дочери Поли Дерышевой. Но оставаться там было опасно, и деда тайно вывезли на Кустанайский тракт — в фургоне, под соломой.
Так мы ожили чуточку: всегда было чем «подбодрить» жидкую болтушку в чугуне. Ели иногда даже мучную затируху с мерзлой картошкой. Мука деда сильно выручала, а мать умела её расходовать. Чугун мы облизывали по очереди — Катя, Иван, Маруська, я, Женька, Санька... Каждому доставалось это лакомство раз в неделю.
Я спал на печи. Проснулся оттого, что в доме громко причитала мать. Причитала и плакала: «Как она, бедняженька, терпела... Как кричала, стонала, а кругом нет никого... Лес один да морозище...»
Отец вместе с матерью ушел в больницу.
Оказывается, Катя, работая в ночной смене (она по-прежнему возила на лошади воду к буровому станку), стояла на обледенелых санях и спускалась с горы. Голодная, тощая лошадь не удержала сани, понеслась под гору. Нога у сестры соскользнула, попала между санных перевязей и хруп — переломилась. Кто услышит ночью крик пострадавшей?
На другой день вечером подруги несли Катю на носилках к вагону — её отправляли в Надеждинск, в больницу.
Никто не рожал в поселке. Никто не женился. Многие мужья делились с женами. Не разводились, а именно делились: порознь съедали свой паек. Многие морили голодом своих детей. Умирали ребятишки один за другим, подряд. Умирали и взрослые.
В трех километрах от Покровска стояли два барака — это был поселок Каменка. В них жили лесорубы. Пошли туда люди и увидели — в бараках умерли все. Так образовалось на Каменке кладбище.
Только одна девка в поселке стыдливо ходила брюхатая. Грешника найти было нетрудно. Это Толька Пушкарев — лупоглазый зверь — умудрился за краюху хлеба испохабить голодную, костлявую девку...
Не рождались дети. Народ вымирал. В замкнутом мире, в тайге, где мы жили, считалось, что здесь и есть край света. Население поселка взрослые называли «народ».
Мать позвала меня к соседям — Брезгулевским. Сам Брезгулевский один съедал и свой паек, и паек жены своей Груши. Груша сидела на кровати — опухшая, безразличная, вялая. Только слабо попросила остричь её — заели вши.
Эту противную работу и делала мать. Ножницы не стригли, а пережевывали сплошную серую массу на голове Груши. Вши завелись у нее даже в волдырях под кожей. Дня через три Груша умерла.
Свободное копирование
