Комната, где мы собирались жить с Петром, находилась на улице Станиславского в коммунальной квартире на втором этаже. За стеной обитала многодетная семья, причем число детей увеличивалось ежегодно и наконец дошло до семи человек (с родителями и лежачей бабушкой их было десять!). В третьей комнате жили две сестры — старые девы с ужасным характером. Про жизнь этой коммуналки и всех ее обитателей можно было бы написать отдельный роман, и, хотя это не входит в мою задачу, позже я расскажу немного и о них.
Наша комната площадью семнадцать метров была заново отремонтирована, но из обстановки имелось лишь самое необходимое, поскольку Петр ушел из прежней двухкомнатной квартиры с одним своим чемоданом, оставив все бывшей жене. Но мы не горевали и решили, что со временем у нас все будет. Зато здесь уже стояла кроватка для Туси — Петр сразу полюбил девочку, как свою дочь. Она отвечала ему взаимностью, называя «дядя Петро», и сразу у них установился полный контакт, чему я была очень рада. Он любил детей и мечтал, что у нас со временем будет сын.
Я уехала в Солотчу заканчивать дела, а Петр уже исхлопотал мой перевод в Москву, так что я поступала теперь, после трехлетней отработки на периферии, в распоряжение Наркомздрава. Эта бумажка сохранилась у меня и до сих пор, но — увы! Она так и не пригодилась…
У меня был еще неиспользованный отпуск. В конце мая я оформила его и приехала в Москву, забрав уже с собой часть вещей. После отпуска я должна была передать заведование медчастью санатория другому врачу и переехать в столицу насовсем.
В то время о войне никто не помышлял,так как недавно у нас с Германией был заключен мирный договор и пакт о ненападении. В начале мая военкомат, как обычно через какой-то промежуток времени, вызвал Петра на терсборы, и мы собрались с его товарищами и моими друзьями, чтобы отметить это и проводить его на два месяца на обычную переподготовку. Было очень весело и уютно. Проводив его в Тульскую область, я решила: чего мы будем сидеть здесь во время отпуска? — и дала маме телеграмму, что мы с Тусей приезжаем к ней в Смоленск погостить, а заодно посмотреть на их новое жилье, так как их уже переселили из церковного двора в трехэтажный дом напротив (в нем же было и студенческое общежитие). Мама жила тогда вместе с Лялей и двумя Галиными дочерьми.
И вот билет на поезд у меня в кармане, вечером мы должны выезжать, я стою с чемоданом посреди комнаты и заканчиваю сборы. Вдруг открывается дверь, и Туся, бледная как полотно, стоит в проеме, как бы в шоке, и из носа у нее льет кровь, заливая лицо и платье.
Я в ужасе схватила ее, остановила кровотечение и сразу повезла в клинику на рентген костей носа. Выяснилось, что она играла с соседскими мальчишками в лапту, и один, посылая мяч, размахнулся дощечкой и ударил ее (конечно, нечаянно) по переносице. На снимке оказалась трещина кости носа без деформации, но когда я привезла ее домой, у нее не только распух нос, но и заплыли глаза.
Куда же мы могли ехать? Я позвонила маме, рассказала, что случилось, и предложила ей: «Приезжайте ко мне с девочками, я перенесу отпуск, две недели побудем в Солотче, а потом погостите у меня в Москве».
Так и решили. Мама собралась, но и тут не обошлось без приключений: билет был на 14 июня, на 5 часов. А они, не разобравшись, приехали на вокзал 14-го к 5 вечера, следовательно — к 17 часам. Поезд ушел утром, и билет был недействителен. Мама с вещами и детьми горестно сидит на платформе и не знает, что же ей теперь делать. На пути стоит поезд Смоленск–Москва, осталось 10 минут до отхода. Бежит носильщик и говорит: «Что же вы сидите?!» И узнав, в чем дело, говорит: «Давайте скорее 15 рублей, и я вам прокомпостирую билет на этот поезд». Мама заплатила и ждет, думает, что и тут, наверно, все пропало. Вдруг он бежит, хватает вещи и говорит: «Бегите скорее, осталось две минуты до отхода поезда». Быстро впихнул их в вагон, и поезд тронулся. Я же, ничего не зная об этих приключениях, встретила их вовремя, поскольку мне она и говорила, что выезжает вечером. Все успокоились, и назавтра мы уехали в Солотчу.
Это было 16 июня 1941 года. Мы гуляли, купались, стояла хорошая погода, у всех было прекрасное настроение. Так продолжалось вплоть до 22 июня. Утром я шла по дорожке парка к своему корпусу посмотреть, все ли в порядке, и навестить своих подопечных. Я искренне привязалась к ним за три года, как и они ко мне, и теперь должна была вот-вот передать их другому врачу. Расставаться было жаль, но впереди меня ждала новая жизнь.
Вдруг я остановилась как вкопанная, услышав нечто ужасное. По громкоговорителю передавали: «Сегодня в ночь немецкие войска вероломно напали на наши границы и бомбили Минск, Киев и Смоленск, одновременно атакуя громадными силами артиллерии и танков наши границы. Наши пограничные войска проявляли огромное мужество, стойко сопротивлялись, но силы были явно неравны, и враг прорвался». Началась война, и все перевернулось вверх ногами.
Я побежала обратно сообщить маме эту ужасную новость. Все были в отчаянии, что теперь делать? А тут еще такое осложнение: я по беспечности, зная, что на днях должна совсем переехать в Москву, оставила там свой паспорт и военный билет. В то время как теперь, при этих обстоятельствах, я должна с этими документами в 24 часа явиться в военкомат, а в противном случае меня, военнообязанную, могли расценивать как дезертира и привлечь к ответственности. Я помчалась в Рязань к начальнику областного УВД в надежде, что он сможет отправить меня с каким-либо транспортом в Москву за документами. Приема, конечно, не было, и я с трудом умолила пустить меня на одну минуту по личному неотложному делу. Он сказал, что помочь мне ничем не может, так как сейчас все железнодорожные графики перепутаны и все пути забиты эшелонами, идущими в сторону границ, а не на Москву, и он сам ничего не знает. Единственное, что он может, — это чиркнуть записку нашему начальнику, чтобы, если вдруг их машина пойдет в Москву, он отправил меня с ней.
Я поблагодарила его и снова помчалась прямо к начальнику в Солотчу. Здесь мне повезло - в ночь шла их грузовая машина в Москву, и он распорядился, чтобы шофер забрал меня. Я была счастлива, ехала в кабине, и даже немного подремала. По приезде в Москву он остановился в каком-то дворе и сказал: «Прибудьте сюда, по этому адресу, в такой-то час». Я забрала свои документы, кое-какие вещи и продукты, которые вошли в чемодан, и отправилась к назначенному месту. Каково же было мое удивление, когда я увидела машину битком набитую людьми, которые заполнили не только кабину, но и весь кузов, орали и суетились. Это были беженцы из Москвы, которую уже аккуратно ежедневно бомбили. А шофер мне заявил: «Давай пять тысяч, тогда повезу» (тогда это были большие деньги). Я сказала: «Где же я возьму вам сейчас, по приезде в Солотчу разберемся, ведь начальник сказал вам, что меня надо привезти обратно!» Тогда он ответил: «Попробуй, если влезешь в кузов, а не то останешься». Я с великим трудом протиснула туда свой чемодан под крики и ор, что больше некуда лезть, поставила его «на попà», прижав к заднему краю машины, и села на него. Так я ехала всю дорогу на ветру, прыгая на чемодане по рытвинам дороги, и все же, еле живая, доехала.
При явке в военкомат мне пока дали «бронь» как заведующей медицинской частью санатория, который должен был эвакуироваться с детьми на Алтай. До этого мне было поручено отправить по местам часть ребят, которых еще можно было отдать семьям. В итоге из 200 детей осталось 80 человек, которые были размещены в двух корпусах, а три были сразу заняты автобатальоном военных. Но в Рязанской области находился еще один детский санаторий, который эвакуировали в первую очередь, а когда дело дошло до нас, уже было поздно, так как немцы шли полным маршем и часть Рязанской области уже была в оккупации. Ехать было некуда. И тогда исполком принял глупое решение — перевезти детей в глубь области, на шестьдесят километров от Рязани, и разместить в какой-то школе. Когда я приехала в Облздрав по делам санатория и услышала эту новость, я сказала чиновнику: «Это совершенно необдуманное решение! Даже здесь, когда мы расположены в восемнадцати километрах от Рязани, все равно надо бесконечно ездить туда и обратно и решать проблемы то с питанием, то с отоплением. И вы ведь знаете контингент больных детей — они кто на вытяжке, кто в гипсовых кроватках и нетранспортабельны для перевозки на машинах. Здесь они в приспособленных условиях, а там что? Они умрут от холода и голода еще в дороге, и кроме того неизвестно, с какой стороны будут наступать немцы, может быть как раз с той». Он заорал на меня: «Вы что, хотите попасть под трибунал?! Немедленно выполняйте приказ исполкома!» Я ответила, как тогда было принято: «Есть выполнять» — и тут же отправилась в исполком. Опять-таки с трудом прорвалась, там шло совещание, я попросила три минуты по делу детей и сумела им объяснить, что, принимая во внимание контингент больных, решение было недостаточно продумано. Я убеждала, что целесообразнее оставить детей на месте, раз не удалось эвакуировать их из Рязанской области. Сказали: «Хорошо, мы еще раз продумаем этот вопрос и сообщим заведующему Облздравом». После чего решено было оставить ребят на месте.
Вот так приходилось бороться с общественными делами. А что касается личных, то я знала, что на мне лежит ответственность за мать и детей, которые очутились в Солотче голые и босые с одним чемоданчиком и сменой белья.
Позже Ляля, остававшаяся в то время в Смоленске, рассказала: ее с первого дня мобилизовали, так как она была связисткой и работала на смоленском телеграфе, держа связь с фронтом. Через три дня, когда ей пришлось проходить по улице, где они жили с мамой, она увидела на месте дома одну лишь воронку — причем пострадал не только их дом, но сгорел от зажигательных бомб весь квартал деревянных домов.
Как не верить в судьбу? Если бы не Тусин разбитый нос, мы все погибли бы в Смоленске в самые первые дни войны.
