Грязное, отвратительное зрелище невообразимых пыток, расстрелов, убийств, мучительства и шпионства достигли в Советской России невероятной степени напряженности, и это нарастание жестокости достигло таких громадных размеров и, вместе с тем, сделалось столь обыденным явлением, что все это можно объяснить только психической заразой , которая сверху донизу охватила все слои населения. Перед нашими глазами по лицу Восточной Европы проходит волна какой-то напряженной жестокости, какого-то возмутительного зверского садизма, которые по числу жертв далеко оставляют за собой и средневековье, и французскую революцию. Россия положительно вернулась к временам средних веков, воскрешая из пепла до мельчайших подробностей все их особенности, как бы нарочито для того, чтобы дать историкам средних веков, живя в XX столетии, одновременно переживать и исследовать самодурство и мрак средних веков[1]. Изо всех революций, которые видел мир, русская революция, бесспорно, самая кровавая: безвинно и бесцельно были загублены миллионы людей, и все еще нет конца обреченным жертвам. Припадки садизма в столь громадных размерах не излечиваются столь скоро, чтобы можно было, как надеются многие оптимисты, через несколько лет ввести этот ураган жестокости в более спокойное русло.
Готовность видеть непременно грубого насильника в каждом человеке, впервые встречаемом в России, настолько глубоко укоренилась в общем сознании, что всякая случайная встреча где-либо с любезным и предупредительным человеком вызывает в душе глубочайшее удивление. Но и такая любезная предупредительность нередко оказывается лишь обманным средством, чтобы незаметно вкрасться в доверие соседа и, высмотрев условия его жизни, при первом случае сделать на него донос и предать его революционному трибуналу. В России теперь нельзя иметь друзей; всякий товарищ, всякий сосед может оказаться шпионом, и теперь в коммунистической России всякий человек одиноко идет своим путем [2]. Это звучит парадоксально, но это так: в коммунистическом раю каждый порядочный человек обречен на одиночество. И как же быть тому иначе, когда повсюду, куда ни взглянешь, находишь и видишь одно и то же: какое-то сладострастное наслаждение человеческими муками и страданиями; какой-то садизм, который достиг пределов безумия и ненаказуемости. И такая безнаказанность, помимо многих других причин, главным образом, содействует постоянному нарастанию садизма.
Следующие примеры дают об этом наглядное представление. Всякому, кто интересовался Советской Россией, памятно, конечно, имя Муравьева, бывшего командующего красной армией на чехо-словацкой границе в 1918 году, потом покорителя Одессы, которую должны были защищать греческие солдаты и, наконец, расстрелянного в Симбирске красноармейцами, заподозрившими его в измене. Я лично знал этого человека, о котором несколько месяцев трубили большевические газеты. Высокий, стройный, с красивыми чертами лица, всегда изящно одетый и с приятными манерами – когда он считал это нужным, – он с первого нашего знакомства произвел на меня впечатление типичного искателя приключений. До нашего знакомства я много слышал о его "деяниях" в Киеве и в Одессе, но всем этим слухам и рассказам я мало верил, так много в них описывалось бессмысленной жестокости. Я должен добавить, что то, что я здесь рассказываю, относится еще к началу 1918 года, т.е. ко времени, когда русский народ еще не привык к тем картинам ужаса, которые впоследствии ежедневно развертывались перед его глазами и рассказы о которых, в особенности русской интеллигенции, вначале представлялись вымышленными и невозможными. Как часто приходилось мне вначале слышать от русской интеллигенции, что взводимые на большевиков обвинения, "само собой понятно", сильно преувеличены, причем подчеркивалось, что под наименованием "большевиков" интеллигенция отождествляла как коммунистов, так и всех, состоявших на советской службе. Я молча улыбался. А немного спустя приходил ко мне тот же "интеллигент", не доверявший рассказам о большевической преступности, и утверждал, что все большевики – скоты, так как, состоя на большевической службе, он ежедневно является свидетелем сцен, доказывающих, какие они чудовища. Я не возражал и молча улыбался.
Но возвращаюсь к Муравьеву. Как-то после продолжительной беседы с ним я отправился к его адъютанту, и тут я увидел картину, которая поднесь запечатлелась в моей памяти. В отделении I класса, на запасном пути Курского вокзала в Москве, сидел молодой человек лет 20, в широких рейтузах и тесно обтянутой тужурке, который сразу предложил мне курить и с ним позавтракать. Мы пили чай. Все пальцы адъютанта были унизаны драгоценными бриллиантовыми кольцами, из верхнего кармана тужурки свешивалась дорогая, тяжелая золотая цепочка, и из кармана рейтуз выглядывало запиханное туда настоящее жемчужное ожерелье. Когда я заинтересовался этим и спросил адъютанта, откуда у него все эти вещи, он совершенно серьезно объяснил, что все эти драгоценности привезены им из Киева, где "буржуазия и ее магазины были подробно осмотрены". "Что вы понимаете под словом осмотр?" – спросил я. "Разумеется грабеж," – ответил он совершенно спокойно и при этом подвинул мне под нос шкатулку, наполненную золотыми вещицами и драгоценными камнями. "Видите ли, жалованья мы не получаем, т.е. не получаем его пока, так как штаты еще разрабатываются и законопроект еще не готов; вот, товарищ Муравьев и сказал: товарищи, забирайте все, что можете, к черту наше жалованье, бриллианты и золото лучше бумажных денег. Вот мы так и действовали". И действительно, муравьевские красноармейцы поступали по этому рецепту везде, куда они приходили.
В каждом занятом ими городе взламывались запертые лавки и квартиры, жителей выгоняли, обыскивали, отнимали оружие и драгоценности и по явственному усмотрению, если кто не понравится, того тут же и расстреливали. В этом большевическом скопище царила полнейшая безнаказанность всех преступлений и, как я неоднократно мог наблюдать лично, у солдат муравьевской армии все карманы были набиты золотом и все пальцы унизаны кольцами и драгоценными камнями. Так как я слушал адъютанта без возражений, то он, становясь все откровеннее, наконец предложил мне поступить на службу к Муравьеву. "Не пройдет двух-трех месяцев, товарищ, – сказал он, – как у вас накопится от 10 до 15 фунтов золота... Это дело чистое". Я поблагодарил за такое предложение, но от такого "чистого" дела отказался...
У Муравьева встретился я, между прочим, с лейтенантом Раскольниковым, тогдашним народным комиссаром по морской части, молодым человеком лет 25, довольно сумасбродным, но необыкновенно нахальным и чрезвычайно элегантным. Этот зеленый юноша долгое время управлял у большевиков морским ведомством, но ни в чем не проявил своей деятельности, так как в то время у России уже не было военного флота. Впрочем, Раскольников расстрелял несколько десятков матросов. Он отправлял на тот свет всякого, кто ему не нравился. Со времени утверждения владычества большевиков такой образ действий стал обычным в Советской России. Каждый занятый красноармейцами город отдавался на два-три дня на расправу "победителям". Красноармейцы являлись господами города, грабили все, что хотели, расстреливали всех, кто по их усмотрению представлялся достойным расстрела, мучили и насиловали женщин и заставляли их голыми бегать по улицам.
В паническом ужасе терроризованные жители пытались укрываться в прилегающих лесах, оставляя свои дома на разграбление красноармейцев.
Свободное копирование
