Весной я взял свои бумаги и уехал в Уфу с тем, чтобы в Петербург, в Академию не возвращаться. В Уфе все более и более недоумевали моим бесплодным блужданием из Москвы в Питер и обратно. Одно для них было ясно, что дела мои идут плохо и дело вовсе не в Академии или Училище живописи, а во мне самом. А я сам уперся в тупик и из него не мог выбраться, а между тем, малому был уже двадцать один год. Таково было положение летом 1883 года.
Я пробовал найти себе занятие. Этюды не писались, все было не по душе... Завел я дружбу с фотографом. Он охотно снимал меня в разных, более или менее "разбойничьих" видах и позах. Дух протеста неудачника - уфимского Карла Моора , в то время отразился на всех снимках моего приятеля-фотографа. Однако и это меня не удовлетворяло. И вот как-то была назначена в городском Ушаковском парке лотерея-аллегри. Разыгрывались, кроме вещей обычных, пожертвованных за ненадобностью купцами, разными дамами-благотворительницами, бурая корова, велосипед и еще что-то заманчивое. Скуки ради и я пошел в парк, и на лужайке, где продавались билеты, где была большая толпа жаждущих выиграть корову, вдруг остановил свой взор на двух незнакомых, не уфимских (уфимских-то я знал поголовно) барышнях.
Весной я взял свои бумаги и уехал в Уфу с тем, чтобы в Петербург, в Академию не возвращаться. В Уфе все более и более недоумевали моим бесплодным блужданием из Москвы в Питер и обратно. Одно для них было ясно, что дела мои идут плохо и дело вовсе не в Академии или Училище живописи, а во мне самом. А я сам уперся в тупик и из него не мог выбраться, а между тем, малому был уже двадцать один год. Таково было положение летом 1883 года.
Я пробовал найти себе занятие. Этюды не писались, все было не по душе... Завел я дружбу с фотографом. Он охотно снимал меня в разных, более или менее "разбойничьих" видах и позах. Дух протеста неудачника - уфимского Карла Моора , в то время отразился на всех снимках моего приятеля-фотографа. Однако и это меня не удовлетворяло. И вот как-то была назначена в городском Ушаковском парке лотерея-аллегри. Разыгрывались, кроме вещей обычных, пожертвованных за ненадобностью купцами, разными дамами-благотворительницами, бурая корова, велосипед и еще что-то заманчивое. Скуки ради и я пошел в парк, и на лужайке, где продавались билеты, где была большая толпа жаждущих выиграть корову, вдруг остановил свой взор на двух незнакомых, не уфимских (уфимских-то я знал поголовно) барышнях.
Одна из барышень была небольшая полная блондинка, другая - высокая, стройная, темная шатенка. Обе они были одинаково одеты в тогда еще в Уфе невиданные малороссийские костюмы, суровые, с вышивками, и в одинаковых широких, типа "директория", шляпах, черных, с красивыми шотландскими лентами, на них наколотыми. Они обе весело болтали, но держались особняком, не смешиваясь с провинциальной толпой. Сразу было видно, что барышни были петербургские или московские.
Мое внимание было всецело поглощено ими. И, как на беду, не у кого было спросить о них, разузнать что-нибудь. И я, позабыв о лотерее, обо всем, стал зорко высматривать незнакомок - так они мне нравились, особенно высокая. Когда мне удавалось стать поближе, смотря на нее, мне казалось, что я давно-давно, еще, быть может, до рождения, ее знал, видел. Такое близкое, милое что-то было в ней.
Лицо цветущее, румяное, немного загорелое, глаза небольшие, карие, не то насмешливые, не то шаловливые, нос небольшой, губы полные, но около них складка какая-то скорбная, даже тогда, когда лицо оживлено улыбкой очень особенной - наивной, доверчивой и простодушной... Голосприятный, очень женственный, особого какого-то тембра, колорита.
Словом, эта "высокая" не была, похожа ни на кого из мне известных, тех, что мне нравились, и, быть может, только одно воспоминание детства совпало с тем, что я видел сейчас. Какое милое, неотразимое лицо, говорил я себе, не имея сил отойти от незнакомок.
Проходил, следя за ними, час-другой, пока они неожиданно куда-то не скрылись, и я остался один, с каким-то тревожным чувством. Побродив в толпе с полчаса, пошел домой, думая о "высокой".
Так прошло несколько дней, быть может, с неделю или больше. Помню, я ехал где-то по Успенской улице на своей Гнедышке и вдруг совсем близко увидал идущую мою незнакомку в том же малороссийском костюме, в той же шляпе, но только под зонтом. Солнце пекло, и она - моя незнакомка - от него пряталась.
Что мне было делать, как быть?.. Я решил высмотреть, куда она пойдет, и, остановив коня, стал издали наблюдать. Она зашла в какую-то мастерскую, не помню какую, я стал вдали гарцевать в надежде, что не век же незнакомка там будет, и действительно, минут через пятнадцать-двадцать она появилась вновь, и мы двинулись в путь, куда? -посмотрим...
Барышня шла, я подвигался вдали почти шагом. Долго путешествовали мы, и я заметил, что незнакомка догадалась, что всадник едет не сам по себе, а с какой-то целью, и стала за ним наблюдать в дырочку, что была у нее в зонтике, так, как смотрят актеры со сцены на публику.
Мне стало казаться, что барышня меня хочет перехитрить, а я был двадцатилетний упрямец и решил, во что бы то ни стало, узнать, кто она, моя очаровательная незнакомка. Миновали мы мост через Сутолоку (про нее весной местные жители говорят - "Сутолока играет"). Вот мы и в Старой Уфе, пригороде, поднялись на монастырскую гору. Барышня прибавила шагу, видимо, всадник ей надоел или ей захотелось поделиться о нем своими впечатлениями с блондинкой. Так или иначе, скоро она очутилась около деревянного домика с мезонином, с большим садом и нырнула в калитку. Я остался перед неизвестностью. Проехал около ворот, на дощечке прочел имя владельца... и только. Что делать? - проехал еще немного. Там поле, а дальше Сергиевское кладбище, дорога в Новиковку, на Чертово Городбище…
Свободное копирование
